Россия в XVIII столетии: общество и память

Конечно, определенную роль в этом могло сыграть ее близкое общение в предшествующие годы со Станиславом Понятовским, который считал, что интересы клана Чарторыйских, к коему он принадлежал, совпадали с интересами России и «мог привлечь к своим родственникам внимание и Екатерины».[572] Однако вряд ли это имело решающее значение. Скорее можно предположить, что, придя к власти, Екатерина первое время пыталась выработать собственную внешнеполитическую доктрину и искала случай, который позволил бы ей проявить себя активным игроком на международной арене, что одновременно и внутри страны способствовало бы укреплению ее авторитета как сильного политика. Смерть Августа III оказалась тут как нельзя кстати. Традиция «делать» польского короля с помощью русского оружия к этому времени уже вполне сложилась, но поддержать претензии на трон очередного саксонского курфюрста, как поступали ее предшественники и как было обещано Августу III императрицей Елизаветой Петровной, было бы слишком просто.[573]Немаловажным было, по-видимому, и то, что к моменту воцарения Екатерины возросло значение Польши как своего рода подушки безопасности между Россией и Западной Европой, прежде всего, Пруссией, которая с начала 1740-х гг. играла все большую роль в европейской политике. С учетом этого на польский трон следовало посадить не просто лояльного России человека, но такого, который бы полностью от нее зависел. Речь же Георгия Конисского на коронации, по-видимому, навела Екатерину на мысль, что польские дела можно использовать еще и для укрепления своего образа защитницы православия, что также должно было усилить ее авторитет в глазах подданных и что было совсем не лишним в условиях подготовки реформы по секуляризации церковных имений. При этом, если при российском дворе в это время и возникали какие-то планы по отторжению части польских земель, то в целом и Екатерина, и ее ближайшие советники исходили из необходимости сохранения польской государственности, а сама императрица в силу своих убеждений поначалу вряд ли этим планам симпатизировала. И скорее всего именно поэтому план Чернышева 1763 г. не был воплощен в жизнь.

События, однако, стали развиваться не вполне так, как было задумано. Во-первых, Екатерина глубоко увязла в проблеме польских диссидентов, которая оказалась фактически не решаемой, а отступиться от нее значило потерять лицо. Во-вторых, она фактически приняла чужие правила игры. Если с 1726 по 1762 г. Россия придерживалась союза с Австрией, то теперь она, как и другие европейские державы того времени, стала менять союзников более часто и, фактически мечась между Австрией и Пруссией, загнала себя в еще одну ловушку, дав возможность более опытным партнерам вмешиваться в исход сперва первой, а потом и второй русско-турецких войн и увязывать его с польскими делами.[574] В конечном счете, это и привело к разделам Польши. И, хотя сам факт присоединения к империи новых земель она, конечно же, считала благом (в письме к И. Г. Чернышеву от 13 августа 1793 г. Екатерина удивлялась, что, поздравив ее с обручением великого князя Александра Павловича, он также не поздравил ее с новыми губерниями),[575] в целом таким результатом она вряд ли была довольна. И не только потому, что не удалось сохранить польскую государственность, а, соответственно, и отведенную Польше роль в обеспечении безопасности России, но и потому, что впитавшая принципы Просвещения и искренне верившая в них российская императрица, не могла не сознавать «нравственной стороны» случившегося, о которой Завадовский писал Воронцову, не могла не ощущать несоответствия содеянного этим принципам и тому образу просвещенной монархини, над созданием которого она так долго трудилась.