Российскою землей рождённый

Дудин вырвал книгу из его рук и положил в обитый красной юфтью сундук, такой же, как и у Ломоносовых. На дне лежала еще одна. «Грамматика», — осклабился, поддразнивая, Агафон. Михайло спросил, почем они продаются.

— И не мысли! Вишь, старец выговский рек, что книги сии еретические!

— Так то старец! Ты же сам слыхал: отпечатана она для мудролюбивых российских отроков. А перед тобой кто?

— Хитер ты, я смотрю, ох, хитер! Однако меня не перехитришь. Не дам — и все! Не твоего это ума дело!

Эх, досада! Близок локоть, да не укусишь. Полгода уговаривал Михайло Агафона и надежду уже потерял. Да, знать, заела братьев Дудиных жадность. Согласились продать, но цену заломили немалую.

Где деньги взять? И пришлось Михайле читать ночами псалтырь по покойникам.

Над архангельской землей — ночь. Черное небо усеяно дрожащими светло-зелеными звездами. Под луной смутно угадываются просторные кряжистые избы да деревья, осыпанные снегом. На берегу реки, привалившись набок, застыли суда под наметенными сугробами.

Все, казалось бы, спит в селе. И только в старой деревянной церкви теплится и мерцает готовый вот-вот погаснуть огонек. Невысокая, чуть повыше дома, с заостренным, как киль, верхом, церковь похожа на корабль, замерзший среди скованной льдом реки.

В открытом гробу-колоде лежит покойник. У налоя Михайло при свете лампадки читает псалтырь. По временам он невольно взглядывает на лицо усопшего. Заострившийся нос, запавшие глаза…

Порой от ветра колыхнется саван, и кажется, что мертвый силится встать из гроба. Михайле делается страшно, немеют и прирастают к полу ноги, и тогда он громче читает молитвы.

Почти все слова в этой засаленной ветхой книге знает он наизусть. Он нанялся читать на всю ночь и слово сдержит. Гулко звучит в церкви его голос, приливающий бога отпустить грехи усопшему и ввести и царствие небесное.

А ветер завывает за окошком. Ветер ли? Может, это волки подошли к церкви или кто-то другой, незнакомый и жуткий, трясет двери? Дурь-то какая лезет в голову! Эх, бросить бы все и уйти… Нет, во что бы то ни стало надо добыть деньги на книги!

…Еле заметно светает. Побелело мутное небо. Отец дома, поди, уже встает.

Михайло еще раз взглядывает на покойника. Сегодня, на третий день после смерти, тело зароют. Где теперь его душа? И какая она? Говорят, похожа на голубя. Но как не силился представить душу человеческую птицей, почему-то не мог.

А может, и нет никакой души, и сказки все это, как про морского червя ненасытного?

Михайло заснул, как вдруг в дверь что есть мочи заколотили. Он вздрогнул от неожиданности. А ну как бесы за душой мертвеца? Господи, помилуй!

— И спишь же ты — хоть за ноги волоки! Уж мы стучали, стучали!.. Ну, Михайло, отработал свое! Иди, знай, отсыпайся!

* * *

Вот они, книги, наконец, у него в руках.

Михайло накинулся на них и не расставался ни днем ни ночью. Ложась спать, клал под подушку. Особенно захватила его «Арифметика», сочиненная, как он вычитал, «через труды Леонтия Магницкого».

Сочинитель начинал книгу с прославления царя Петра, что проложил «русским кораблям свободный бег»… Так вот почему на первом листе нарисован корабль, стремительно несущийся по океану!

Книга была словно предназначена для Михайлы: Магницкий призывал читателя овладеть ею без посредников. Он утверждал, что внес в свой труд «из прежних морских книг, что возмог», — из-за одного этого стоило одолеть его творение! Вошло сюда и многое из безымянных рукописных сборников. Правду, значит, говорили, что ценил царь Петр народную смекалку! И Михайло с упоением изучал арифметические законы, запоминал правила, решал задачи.

Пришлось поломать голову и над грамматикой Меле-тия Смотрицкого — уж больно витиевата! «Грамматика, — поучал Смотрицкий, — художество глаголати и писати учащее». «Что есть ударение гласа?» — вопрошал он. И отвечал: «Есмь речений просодиею верхней знаменование». А что такое «Словес препинание»? — «Есть речи, и начертанием различных в строце знамен, разделение».

Зато у того же Мелетия Смотрицкого прочитал он правила, как «метром или мерою количества стихи слагати». Вот бы выучиться!

…А тем временем Василий Дорофеевич снова овдовел. Но горевал недолго и женился в третий раз. Красива была молодая жена, да уж Василий Дорофеевич стал не тот, и вскоре ссоры да свары стали обычными в их доме.

Холодными злыми глазами следила мачеха за Михайлой. Уж больно ласков с ним отец, советуется, как с разумным, а что толку-то с этого книгочия.

— Ни по хозяйству, ни на пожню, — ворчала она. — К чему эти книги нам? Мужичье ли дело? На парне воду возить да пни корчевать, вон какой в семнадцать лет вымахал. А он почитывать!

Василий Дорофеевич в такие минуты, круто нагнув голову, уходил на повети или в сарай. Раз только сказал в сердцах — видно, жена вконец извела.

— Ты бы, Михайло, в самом деле, бросил книги. Делом заняться пора! Гукор вот починить надо. В море один пойдешь — мне недосуг ныне.