Росток

— Вот вы учеными стали. Знаю, нелегко это. А я помню время, когда за уши тащили в науку таких, у кого безупречная анкета. Шевели мозговыми извилинами, двигай прогресс... А он без цитаты, как старик без клюки, шагу ступить не может. Потом в науку пошли те, у кого влиятельные предки. Еще позднее — кто отработал два года на предприятии или послужил в армии. Ну, этих я приветствую! Эти — трудяги! Теперь бросили лозунг — приобщай к науке выходцев из села. Дескать, подавай нам хлеборобов и механизаторов. Но науку делают не лозунги! Должен быть единственный критерий — талант!

— Как ты его распознаешь? — развел руками Ромашко. — Нет еще специального детектора для распознания талантливых людей. Но, между прочим, благодаря приплыву в науку сельских детей в нашу лабораторию попал Лесь Прут. Так что польза от лозунгов все-таки есть.

Григорий поднялся.

— Каким-то мягкотелым я стал. Лежебокой себя почувствовал. Пойду найду удобное местечко и задам храпака. Возражений нет? Не вижу оппозиции. В таком случае, пока солнышко не опустится к земле, не ищите меня.

— Вы, Григорий Васильевич, идите прямо по просеке, — подсказал Василий Николаевич. — Выйдете на луг. Там как раз сено стогуют... Или идите за озеро. Там наш лесник сделал две небольшие запруды для карасей... И для красы... Беседку смастерил, лавочки. Вдруг пойдет дождь — есть где спрятаться.

Григорий пошел за озеро. Песчаная дорога, проторенная среди деревьев, немного влажная и поросшая травой, приглушала шаги. Каблуки мягко вгрузали в землю, оставляя ровные отпечатки. Возле придорожной канавы стояла стеной малина. Сорвал несколько красноватых ягод, бросил в рот. Кислые. Еще не поспели.

Миновав малинник, Григорий замер перед изъезженным, покрытым ребристыми следами шин и гусениц пустырем — молчаливым, жутким и беспомощным в своей беззащитности. Свежие пни с застывшим соком, казалось, исходили кровью. Вокруг в траве лежали длинные, с обрубленными ветвями стволы деревьев.

Григорий помрачнел. Губят лес. Губят там, где его и так мало. Какими бы хозяйственными или экономическими выгодами ни оправдывали вырубку леса, в конечном счете все равно будет проигрыш. Это скажется на урожаях. На водном балансе рек. На здоровье людей. Когда травмируют легкие, человеку нечем дышать, сердце ослабевает, останавливается. А мозг не в состоянии соединить две мысли — от кислородного голодания нейроны гибнут значительно быстрее.

Дорога свернула влево. Вскоре Григорий увидел небольшую беседку, коническая крыша ее покоилась на трех столбах. Рядом дремал стожок сена. Взобравшись на него, он лег на спину, раскинул руки, закрыл глаза.

34

Краем сознания, не затуманенного сном, Григорий улавливал еле слышный шум ветерка, успокоительный шорох листьев, плеск волн.

Постепенно реальный резкий мир запахов, звуков, ощущений поблек, онемел. Откуда-то издалека донесся грубоватый голосок с хрипотцой. Он бубнил и бубнил, связывая воедино какие-то мысли, что-то утверждая, что-то отрицая. К этому голоску безмолвно прислушивались молоденькие сосенки и кудрявые яворы на пригорке. Григорий присмотрелся к ним внимательней. Нет, это не деревья! Сосенки — знакомые по университету девушки-студентки, а яворы — приятели и друзья из общежития. Пригорок заставлен столами точно так же, как в аудитории. А хрипловатым голосом читает лекцию до нестерпимости придирчивый преподаватель физиологии Дробот.

Все больше вдохновляясь, как это с ним случалось всегда, когда он говорил о любимом предмете, о досконально изученном, продуманном, экспериментально проверенном, Дробот выпрямился во весь свой гигантский рост, голос его окреп, стал громким, без хрипотцы.

«...Основа явления состоит в том, что больные люди свою слабость, свои дефекты выносят наружу, перекладывают на посторонних. Больные хотят быть самостоятельными, а им постоянно кажется, что их делают рабами, исполнителями чужих приказов. Больные стремятся быть уважаемыми, степенными, а им кажется, что их обижают. Они хотят иметь свои тайны, а им кажется, что посторонние раскрывают их. У них бывают дурные привычки или болезненные припадки, а им кажется, что эти привычки и припадки принадлежат другим...»

Затем Дробот начал сжато излагать сущность явления и его анализ академиком Павловым:

«Наше отношение к окружающей среде вместе с социальной средой и наше отношение к нам самим неминуемо исказятся, если будут смешиваться противоположности: я и не я, мое и ваше, одновременно я один и в окружении людей... Корковые клетки, вместо того чтобы давать эффекты, соответствующие силе раздражения, будут давать иные — или все одинаковые, или обратные силе возбуждения, даже противоположные его характеру. Эта ультрапарадоксальная фаза и является основой ослабления у больного понятия противоположности...»

Вдруг и аудитория, и Дробот зашатались, будто отражение в воде, расплылись.

Слуха Григория коснулся неясный шорох, скрип тормозов машины, треск сухих веток. Потом все это стихло, и знакомый женский голос — откуда он взялся здесь, в лесу? — произнес: