Росток

Осунувшаяся, побледневшая Аида чистила картошку. Сегодня она впервые дежурила в больнице, куда ее приняли на работу санитаркой. Зарплата маленькая, а хлопот полон рот... Что она могла, что умела, чему научилась, выскочив после десятилетки замуж в свои девятнадцать лет? Растаяли, поблекли розовые мечты первых лет, прожитых совместно с Григорием, паутиной времени заткались безоблачно счастливые дни. Как и в природе. После весны и лета надвигаются осенние тучи и зимние вьюги...

Она подавала «утки» больным, не способным двигаться после операции, три раза на день перестилала койки, подметала пол, натирала паркет... Боже мой, чего только не приходилось делать! Подойди, отнеси, подай, возьми... — короткие, иногда сердитые, приказания сыпались на ее голову, как из рога изобилия. Но куда денешься! С чего-то надо начинать...

Да, нагретый угол она оставит... Будет работать и искать новые стены. Десять лет... Всего десять лет прошло с тех пор, как, въезжая в каморку на окраине города — добрые люди разрешили им пожить, пока не обзаведутся собственным жильем, — она бросала на Григория хмель и, притопывая ножкой, щебетала: «Твоя хата, а мой верх!» Втащила деревянное корыто, в котором мылись зимой, украшенный розами огромный черный сундук с пудовым замком, тарелки, кастрюлю, одежду...

Им хорошо жилось в тесном закутке сельской хаты, отделенном от хозяев полосатой ширмой. Рано утром бегали на рынок, покупали зелень, картошку, иногда мясо. Откладывала каждую копейку, собирая деньги на первый взносе за кооператив.

Хозяйка, дородная, медлительная женщина, учила ее и стряпать, и жить.

— Они что, эти мужики! Ты ведь у меня беленькая, как ромашка, куда им до того, чтобы дотумкать, оценить... — помешивая поварешкой в котле, разглагольствовала тетка Ивга, поглядывая на нее, квартирантку, с сочувствием и лаской. — Я уже тридцать лет хожу замужней... У меня из рук вожжи никто не вырвет... А какая радость! Смолоду, что ни год, ребеночка клала в колыбельку, выкармливала... И что удивительно — одни сыновья, как на подбор. Теперь — тьфу! — один кабанчик под моим присмотром. И того на рождество заколем. — Хозяйка ухватом поднимала чугунок, вываливала в ушат вареную картошку, посыпала ее макухой. — Семеро дожили до зрелых лет, но четверо погибли. Оно так и случается, что лучшие первыми в пекло лезут. Из семерых трое переступили этот порог после войны. Младший на флоте служит, а двое летают. Раз в три года приезжают. А иной раз сама езжу к тем, что под землей лежат. Двое старших во Владимире-Волынском на городском кладбище. Один под Киевом, погиб, когда переплывал Днепр. Четвертый — когда гитлеровцев из Львова выгоняли... Отвезу им по охапке цветов, посижу, поговорю с каждым...

Тетка Ивга умащивалась на скамеечку и затрепанным цветным фартуком вытирала глаза. Однако долго не засиживалась:

— Что ж это я разнюнилась? Кабанчик ослабнет, а внуки ой как любят домашнюю колбасу...

Вернувшись со двора, она подсаживалась рядом, смотрела, как Аида вяжет новый свитер для Григория:

— Хорошо делаешь! Их, мужиков, в тепле надо держать, чтобы не мерзли зимой... А летом чтобы не перепревали... Слушай, цветик-ромашечка, вы еще не надумали колыску покупать?

— Для кого, тетушка Ивга? Мы еще молодые... Для себя хотим пожить... Разве что когда в новую квартиру въедем.

Ночью, прижимаясь к горячему телу Григория, она все до подробностей рассказывала, что случилось за день. Когда он, усталый, засыпал, обижалась, поворачивалась к нему спиной.

Прожили они год у тетки Ивги, переехали в свою, двухкомнатную квартиру. И вот она как пень-выворотень у дороги с оголенными корнями.

Работу долго искать не пришлось. В больнице сразу взяли санитаркой. Хотелось, правда, устроиться в Институт матери и ребенка, чтобы быть поближе к детям. Но там отказали.

— Ваша фамилия Савич? Я не ошиблась? — переспросила ее заведующая терапевтическим отделением. — Вы жена Григория Васильевича? Очень приятно было повидать вас. Вы могли бы стать украшением нашего института. Но, к сожалению, пока нет вакансий. Так что извините. Наведайтесь через некоторое время. Спросите меня, Майю Львовну Беркович.

У нее екнуло сердце. Она не поверила Григорию, когда он в порыве злости назвал это имя. Но теперь убедилась, что муж сказал правду. Майя... Что он нашел в ней, чем приворожила?..

Сварив картошку, Аида потолкла ее, замесила, из вчерашней пшенной каши сделала начинку. «Григорий любит валюхи — картофельные пироги с пшеном. — И тут же спохватилась. — Любит — не любит... Какое мне дело до этого, когда жизнь дала трещину и разваливается?»

Все же сковородку с плиты не сняла. Пусть жарятся. Придет голодным... Как ни таись, сердце щемит по нему. Обещала кормить, вот и... Всхлипнув, перевернула валюхи на другой бок, и самой захотелось их съесть — поджаристые, румяные, душистые.

Сложила на тарелку, полила сметаной, поставила назакипевший чайник, чтобы не остыли. Проклятая привычка заботиться о муже ржавчиной въелась в ее душу. Правду говорят старые люди: тот, кто поймет прихоти женского сердца, весь мир пройдет и назад вернется...