Росток

— Ой, Пецька... Боялась, не дождусь...

Слабенькие пальцы вяло погрузились в его шевелюру и замерли там, будто нашли давно ожидаемый приют. Так и он, лишенный родительской ласки, находил ее вдоволь в лодочках-руках, баюкавших его.

— Килина, врач был? — спросил Петр Яковлевич, и голос его дрогнул от недоброго предчувствия.

Килина кашлянула и сердито кинула:

— Какой еще дохтор, когда занарошно помирать собралась? И не отговоришь ее... Может, вам удастся...

— Как помирать? — вырвалось у Петра Яковлевича. — Бабалька, что вы надумали?

— Не крутись... — не открывая глаз, тихо и спокойно попросила бабалька. — Дай побыть с тобой, как, бывало, с маленьким... Как убаюкивала тебя каждый вечер.

Петр Яковлевич посмотрел на придвинутую к кровати тумбочку с настольной лампой. Возле лампы, как новобранцы на плацу, выстроились пузырьки, баночки, на чистой салфетке под марлей лежала ложка. Выходит, что был и врач, и лекарства в аптеке нашлись.

— Трудно мне... — хватая побелевшими губами воздух, прошептала бабалька. — Слушай сюда... Отходила я свое по земле... Рано, с восходом солнца, я преставлюсь... Надо бы вчера... Да очень хотелось с тобой повидаться... Хорошо, что прилетел...

Петр Яковлевич замер. Значит, единственное, что еще удерживало бабальку в этом мире, был он.

— Наклонись, Пецька... Поцелуй меня... Попрощайся... А ты, Килина, не пожалей... Положи мне под голову новую подушку... Думала, что Пецьковым детям отошлю... Да вот не получается... Теперь сама буду лежать... Помогите подняться.

Килина подхватила бабальку под мышки, усадила на кровать. Тонкая, худая шея, костлявые плечи, впалая грудь — как все это не вязалось со всегда подвижной, хлопотливой, непоседливой бабалькой. Поблекшие, выцвевшие глаза на какое-то мгновенье прояснились:

— Слава богу, повидала тебя. — Ослабшими руками бабалька обхватила шею Петра Яковлевича, поцеловала в щеки и лоб, легонько сжала его скулы. — Прощай... Не гневайся, Пецька, что я прошу... Поставь мне на могиле крест... Вы безбожники, а я верой прожила... Прощай, моя хатка, окна, двери... Вы были ко мне добры и ласковы... И я вас не обижала...

Бабалька снова легла, посмотрела на окна:

— Жаль, что зима... Гробовщикам трудно будет копать землю... Да и мне холодно... — Немного помолчав, вздохнула: — Простите... Вот и все...

Сложила руки на груди, закрыла глаза и больше не шевельнулась.

Петр Яковлевич, сдерживая рыдания, наклонился, вглядываясь в бледное, еще больше осунувшееся лицо бабальки. Все... Никаких признаков жизни... Умерла... А вот этого он не отдаст земле... Это его наследство. Он снял с головы бабальки голубую ленточку, прижал к своей щеке. Хранила... Сквозь годы пронесла от того росистого утра, когда связала этой ленточкой оторванные ступни и, бросившись навстречу солдатам, крикнула: «Дохтура! Скорей! Онука порятуйте!» Она несла его тогда окровавленного, полуживого, прикрывая собой от пуль и осколков и всхлипывая, причитала: «Дохтура скорей! Дохтура!..»

Сквозь слезы он вдруг отчетливо увидел...

Под углом к горизонту распластался покрытый травой и ромашками луг. По этой бело-зеленой наклонной плоскости, спотыкаясь на кротовинах, стреляя, что-то выкрикивая, бегут к нему солдаты.

Запыленные кирзачи сбивают головки ромашек, разбрасывают и притаптывают лепестки. Вздрогнула земля. Тугая, мягкая и зловонная, как хорек, черная туча окутывает его. Откуда она взялась? Густое зеленое марево круто вздыбилось, накатилось на глаза, превратилось в непроглядную, заполненную болью темень. Все вокруг померкло...

Он боялся вспоминать то страшное утро. Опасался, что цельность мира снова разлетится вдребезги, что все окружающее снова распадется на мелкие кусочки. Спрятал далеко в памяти и рассказ бабальки о том, что произошло после взрыва на лугу до того момента, когда покладистая, хотя и недоброжелательная судьба вернула ему способность воспринимать мир, осознавать свое бытие в нем. Но сейчас, у праха самого дорогого ему человека, все это предстало перед глазами.

...Продравшись сквозь толпу, бабалька вырвалась из церквушки, кинулась за ним. На полдороге к лугу ей в грудь ударила тугая взрывная волна. «Ой, господи-сусе! Что ж это деется? Чего же это из-под ног Пецька рванулся огонь... Пецька, не падай!»

Но он упал...

Еще один взрыв...

К нему бросились солдаты. Бабалька опередила их. Оторвала от подола юбки простроченный рубец, быстро наложила жгут на одну ногу. Подбежавшие солдаты помогли перевязать другую ногу и руку.

Бабалька подобрала оторванные ступни с голенями: «Пецьку ходить на них...» Связала снятой с шеи голубой ленточкой.

Подкатил «виллис» командира дивизии.

«Сенченко! Вези срочно в медсанбат! — приказал старшине генерал и добавил: — Головой отвечаешь за хлопца!»

Двое разведчиков осторожно посадили в машину бабальку, державшую на руках его, истекавшего кровью Пецька. И «виллис» помчался в медсанбат, расположенный километрах в десяти от их села в лесу.

Интересно, о чем тогда думала бабалька, что чувствовала? Она никогда не говорила этого, словно боялась прикоснуться к чему-то очень сокровенному и глубоко затаенному.