Росток

Подъехав к медсанбату, Сенченко легко, будто перышко, взял на руки его, полуживого Пецька, и понес к брезентовой палатке, где делали операции. Бабалька побежала следом за ним, но разведчики остановили ее:

«Туда нельзя, бабушка. Самое страшное позади. Наш хирург не бог, но внука вашего спасет... Он будет жить...»

Держа на вытянутых руках голени со стопами, она умоляла бойцов:

«Отнесите их дохтуру... Пусть пришьет... Срастутся... Ведь он молодой...»

Когда же поняла, что врач не в силах этого сделать, зашептала: «Спаси и сохрани, господи, хоть такого, какой есть. Лишь бы жив был, чтоб хоть смотрел на меня и что-нибудь мог говорить... С ложечки буду кормить, как младенца».

Из палатки выглянул Сенченко, крикнул разведчикам:

«У вас какая группа крови? Нужна первая!»

«У обоих первая».

«Пошли к хирургу. Отцедите ему, сколько понадобится».

Свою кровь дали две медсестры.

Только к вечеру бабалька дождалась... Два санитара вынесли наконец из палатки носилки. На них лежал он, Пецько, весь обмотанный бинтами. Следом вышел хирург, подозвал стоявшего неподалеку мужчину в белом халате, приказал ему:

«На самолет и — в Киев! Немедленно!»

Сняв резиновые перчатки, хирург достал из кармана пачку папирос, жадно закурил.

Бабалька кинулась к нему:

«Зачем в Киев?.. Что ж вы ног ему не пришили? Дозвольте хотя бы похоронить».

«В Киеве ему жизнь спасут... А ноги похороните, бабушка. Возмите еще и часть левой руки... Пусть все вместе будет...

«Руки? Какой руки?.. — закричала бабалька. — Вы что ж это делаете? Докалечиваете?»

«Гангрена началась, бабушка».

Протарахтев над лесом, неподалеку прямо на клеверное поле сел «кукурузник» с нарисованными белыми крестами на хвосте и на крыльях.

«Полетите вместе с внуком, — хирург затоптал окурок, кивнул санитарам. — Давайте следующего...»

«Как же с этим? Где похоронить?..»

«Вон там, на пригорке, наше военное кладбище. Только поскорее. Самолет не будет ждать».

Поднявшись на пригорок, бабалька вырыла пальцами яму, положила в нее окровавленные ступни с голенями, конечность левой руки, засыпала землей и впервые за весь этот жуткий день заплакала:

«Милые ноженьки, я же учила вас делать первые шажки по полу... По спорышу... По двору... Мыла вас в теплой воде, ноготки подстригала... Сколько вам посчастливилось побегать, походить... Совсем ничего... Проклятые фашисты, что вы наделали?.. Как же будет теперь жить мой Пецько без ног, без руки...»

Ее окликнули:

«Бабушка, полетели. Надо скорее доставить вашего внука в Киев. Иначе...» — летчик не договорил, но ей и без слов все было ясно.

Повесив снова на шею голубую ленточку, которой были связаны конечности, бабалька встала и молча побрела к самолету.

Петр Яковлевич взглянул на ходики. Они показывали четыре часа ночи. Во дворе водитель прогревал мотор.

— Килина! Позови Василя Михайловича. Пусть зайдет. Накорми его. Постели в соседней комнате...

Килина, накинув на голову платок, вышла в сени. Ее голос, приглушенный толщиной стен и кошачьим урчанием мотора, казалось, невесомой пряжей заткал на мгновенье светлицу и тихо припал к полу. Вернувшись, она провела в смежную комнату могучего мешковатого водителя. Погремев посудой, отнесла ему еду и подошла к Петру Яковлевичу.

— Вы будете есть?

— Нет, не буду.

— Я там поставила чугунок с водой, пусть греется.. Побегу позову соседок... Обмоем бабу Ганну, оденем... Вы бы ей пятаки на глаза положили.

Петра Яковлевича проняла дрожь.

— Не смогу... Ты сама...

Килина ушла.

Петр Яковлевич снова погрузился в воспоминания.

...Когда его привезли из Киева, бабалька выпросила у соседа Михайлы Ковальчука две заячьи шкурки, сшила мягкие шлепанцы:

«Все люди ходят обутыми. И ты, Пецька, будешь ходить... Пока что на своих обрубках... А весной я выстругаю тебе деревянные голени. Михайло руку приделает. До весны будешь ползать по хате, а там и на солнце выберешься».

Как это хорошо — ходить! Бегать! Бежишь к пруду, перепрыгивая с кочки на кочку. Они пружинисто оседают, покачиваются. Шумят вокруг зеленые метелки камыша. Густые, мягкие. Их много, не то что четыре листочка фикуса.

Возле подоконника, на котором стоит горшок с фикусом, примостились полочки с тарелками, со свертками. Вон тот, в коричневой бумаге, принесла тетка Гапка. «Закололи кабанчика, посолила... Так вот муж и говорит: занеси, мол, Пецьку, пусть свежатинкой полакомится». На самой нижней полке яички — соседка с Килиной передала. А вон тот мешочек, что у двери, с мукой, Ковальчук принес. «Испечешь, Ганна, оладьев или вареников сваришь Пецьку». Он же и две липовые деревяшки притащил. Не от той ли отрубил липы, что возле Глухого дуба листочки распрямляла...

Болят пальцы ног, ой как болят! Хотя ноги похоронили на солдатском кладбище. Сбегать бы туда... Скоро подсыхать начнет, дорога нагреется. Идешь по ней, а ступни тепло земли вбирают... Недолго осталось ждать. Клювики мартовских капель уже долбят оттаявшую землю.