Ротмистр

— Обычно я что хочу, то и говорю. «Капитал» писался в Лондоне, где господину Марксу были созданы все необходимые для этого условия. А ситуация в России созреет до милых вашему сердцу кондиций в ближайшие полгода.

— И что я должен буду там делать?

— Поздравляю. Это ваша первая уместная реплика в качестве нашего нового друга. Россия, как плохо управляемый колосс, никого ныне не устраивает — ни наших германских братьев, ни английских коллег, ни нас здесь. Она должна перестать существовать в своем нынешнем виде. Как видите, ничего противного закону, религии и нравственности. Если одна часть тела гниет, то и законно, и по-христиански, и в высшей степени гуманно и нравственно эту смердящую часть удалить и закопать на помойке. Этим вы и займетесь, как наш брат. По мере изменения условий задачи будут видоизменяться и наши инструкции. Но об этом потом.

Троцкий поправляет сползающий передник, неловко завязав лямки бантиком:

— Но я смогу что-то предпринимать оперативно, исходя из складывающейся обстановки?

— Сможете. Но в русле выполнения главной задачи и по получении соответствующих санкций. Если возникнет необходимость срочно связаться с нами, обратитесь к своему дядюшке, банкиру Абраму Животовскому. Да-да… Именно к нему. И еще. Запомните: «О, Господь Бог мой! Неужели никто не поможет сыну вдовы?» Эти слова очень давно завещал нам достопочтенный брат Абиф. Их вы можете произнести в минуту самой отчаянной опасности. Если поблизости окажутся наши братья, они обязаны будут помочь. А их больше, чем это может показаться непосвященному. Идите, вас проводят…

Троцкий встает из-за стола, как можно солиднее старается поклониться и направляется к выходу из зала, где его уже поджидает забулдыга с пятном-синяком под глазом. Когда Лев Давидович с ним равняется, тот его останавливает, качает головой и показывает подбородком на кожаный передник, который Троцкий забыл снять:

— Аккуратнее, брат…

ГЛАВА 4

За окном — жестяной дребезг капель по подоконнику, из щелей в раме тянет сырым сквозняком. Язычок огня суетится за стеклом керосиновой лампы, гоняя тени по углам когда-то очень давно побеленной комнатенки.

На столе чернеет боками плохо почищенный чайник, стоят две разномастные чашки, на одной — рождественский сюжет с тройками, медведем и гуляющей розовощекой публикой, на другой — ангел, протягивающий воину конверт с письмом из дома. Александра пытается разломить трофейный шоколад — не получается. Гуляков забирает у нее плитку, кладет на забинтованную левую ладонь и бьет по ней ребром правой. Коричневые кусочки веером разлетаются по столу, катятся по полу. Женщина смеется:

— Александр Иванович, вы что-нибудь можете не в полную силу? У меня вот все руки в синяках теперь. Волокли меня по полю, как пасечник колоду. Немцы из-за этого меня, наверное, пожалели, потому и не попали ни разу.

— Виноват, исправлюсь. Дам из-под огня буду впредь тащить по возможности куртуазно и изящно.

— В изяществе есть красота, милая и беззащитная. Сила же бывает грубой и неотесанной, но она тоже красива — точкой опоры, надежностью. Хотя бывает, что и с горчинкой она, и молчалива. Ну и пусть. За мной в университете ухаживал очень приличный юноша, он был прекрасно воспитан, и — ох, как же он развесисто и много говорил о любви, совершал разные куртуазные глупости, что так нравятся дамам, наподобие бросания букета роз на балкон. И постоянно давал понять о своих неземных чувствах, полагая, что кашу маслом невозможно испортить. Я таяла, конечно. Но однажды все это великолепие разбилось о прозу жизни, когда мне понадобилось его плечо, а не язык, а он решил что это слишком опасно, хлопотно и невыгодно для него. Но — да ладно, не хочу об этом, все быльем поросло…

Гуляков хрумкает шоколадкой и, словно застеснявшись этого, сообщает:

— У моего отца поговорка была: кстати промолчишь — что большое слово скажешь…

Александра подходит к окну и, глядя на дождливую вечернюю улицу, тихо говорит:

— Ротмистр, вы мне напоминаете «Демона» Врубеля. Вас словно из камня кувалдой и долотом выдолбили, а отшлифовать забыли. Спирта хотите? Александр… Иванович…

Гуляков, не понимая, что делает — настолько это неожиданно для него самого — подходит к ней сзади и плотно прижимает женщину к себе, медленно проводя забинтованными ладонями от талии к груди.

— Ротмистр, ну что вы меня… этими тряпками трете… Дайте разбинтую…

Пальцы женщины, сидящей на подоконнике, царапают обнаженную мускулистую спину.

— Ты все-таки не можешь не на всю силу… медведь… еще…

На продавленной кровати можно лежать только на боку. Александра, прижавшаяся сзади к мужчине, осторожно трогает ногтем подсохшие корочки ожогов на его ладонях:

— Можно уже не бинтовать, ихтиолкой намажу, и достаточно с тебя. Будешь пахнуть лазаретом за версту. А на руках у тебя пигмента на месте ожогов не будет теперь — белые пятна, как у леопарда…