Ротмистр

— Вы, кажется, не из нынешних? Жизнь заставила в людях разбираться. И вы недавно в Москве. Иначе не ходили бы в офицерской фуражке.

Гуляков достает из мешка две банки, потом добавляет еще две.

— Я с вокзала к вам сразу.

Женщина понижает голос:

— Тогда вы еще не представляете ничего. Здесь просто ужас, Голгофа! Жизнь стоит меньше, чем вон тот чертополох. Уцелевших зверей в зоосаду человечиной кормят! Архиепископа Андроника живьем в землю закопали. «Изверги рода человеческого» — вон как допекли Патриарха Тихона, добрейший пастырь, а такие слова ужасные произнес. Погодите, я поищу вам что-нибудь на голову…

Она встает, открывает сундук, роется в нем и продолжает шепотом:

— Наш последний садовник вчера сбежал. Его товарищи в баке с купоросом обещали растворить как гниду несознательную — на фронт не захотел пойти, у него трое детей. Сбежал, в чем был. И от него, кажется, картуз остался…

Гуляков останавливает ее:

— Не беспокойтесь, я смогу за себя постоять.

— Ну, как знаете. На вас — печать обреченности. Огорчу вас: розы не цветут сейчас даже в теплице. Вам для женщины? Удивительно просто. Пойдемте со мной, посмотрим, что осталось из растений. Заберете что-нибудь. Пусть хоть кому-то радость будет…

* * *

Гуляков шаркает по заснеженному тротуару, бережно обнимая большой горшок с кактусом — длинный, метровый примерно, причудливо изогнутый ствол украшают с десяток усыпанных иголками серпообразных мясистых листьев. Редкие прохожие с удивлением оборачиваются.

Возле какого-то кабака у края проезжей части стоят розвальни со свисающими на снег космами соломы. Возница — толстый флегматичный мужик в армяке — поправляет лошадиную сбрую, тихо матерясь.

— На угол Лукова переулка и Рыбникова не доставишь?

Гуляков кидает вознице вещмешок.

— Там консервы, возьми в оплату.

Дед рад нежданному ужину:

— Годится, домчим, как на ероплане!

Розвальни от усилия тщедушной лошадки, огретой кнутом, с трудом сдвигаются с места и со скрипом ползут, теряя пуки соломы.

Гуляков кутает не привычное к холоду растение в свой башлык. Из-за угла, из снежной закрути, вываливается колонна разномастно одетой молодежи, орущей хором:

     За советское правленье
     Буйну голову сложу,
     Я милее этой власти
     Никакой не нахожу!

Колонна равняется с розвальнями, крайние молодые люди сурово едят глазами Гулякова, так и не снявшего офицерской фуражки, обнимающего горшок с экзотическим растением — более настораживающей революционное сознание картины и не придумать. Возница вжимает голову в плечи.

Колонна подходит к зданию, на фасаде которого багровеет плакат: «Не о рае Христовом ору я вам». Маяковский, «Мистерия-Буфф». Постановка Мейерхольда». Молодые люди гуськом тянутся в двери. Задние все еще оборачиваются на подозрительного офицера, переговариваясь между собой на тему о том, что до начала времени мало, а то хорошо бы пощупать эту контру за колючки.

Гуляков, умудрившийся одной рукой раскрыть портсигар и сунуть папиросу в рот, интересуется у деда:

— Кто такие были?

Мужик нещадно стегает лошаденку, заставляя ее ускориться и свернуть в ближайший переулок:

— Да это бесы…

К розвальням подскакивает беспризорник и бежит рядом:

— Военный, дай дерево, ты ж убитый будешь.

— А тебе оно зачем, обормот?

— Буржуям продам, булку куплю.

Возница все еще озирается, загнав лошадь в какие-то совсем уж кривые переулки возле Моховой:

— Ты, мил человек, видать, приезжий. Так вот, как увидишь таких с песнями — сразу ныкайся куда-нибудь. Это ж юная гвардия. Под Рождество шабаш устраивали — суд над богами. Чучело Христа спалили…

Оглянувшись по сторонам, дед мелко кресс-тится.

— Меня на Тверской споймали. Заставили грузиться иконами и поповскими книгами. Их они на площади жгли. А мне вместо расчета навешали — мама не горюй, до сих пор кровью мочуся.

— А книги, иконы где берут?

— Дык, грабят ходят всех подряд, кто не нравится. Если ценное что — себе забирают. Серьги у буржуек вместе с ушами дерут. А книги православные с образами припасают для демонстраций. Демоны и есть. При мне две подводы Библий спалили для счастья трудового народа. Неправильно это — Библию жечь: не веришь — не верь, но людям верить не мешай.

Вдруг возница спохватывается:

— А ты-то кто будешь, какого чина, звания?

Гуляков невесело усмехается:

— Не бойся, пока не гвардеец. Хотя, наверное, бес уже тоже…

* * *

Ливень пуль и ощущение, что осколков столько, что они сталкиваются в воздухе, рукопашная, когда вырываешь горло врага голыми руками, а глаза застит чужая кровь, ямы братских могил, заполненные телами боевых друзей — все это сейчас, у порога дома Александры, кажется Гулякову несущественным нервным напряжением, проходящим от одной папиросы. Одного из лучших офицеров армии Российской империи, кавалера множества боевых орденов, не то что смотревшего в глаза смерти, а многократно обнимавшегося с нею, у дверей квартиры жены трясло как юнкера, впервые услышавшего выстрел пушки за семь верст.