Ротмистр

— Иваныч, ты пойми, зла тебе не хочу. Жизнь ребром стоит перед тобой. Или туда, или сюда. Посередке не усидишь. В той стороне — жена, ребенок, служба народу. А вон там — петля или штык в рот, даже пули не обещаю. Выйдешь сейчас без меня один на улицу — и пяти шагов не сделаешь, порвут. Да, ты казацких кровей, но золотопогонник же. Да в орденах весь, а для них они — не доблесть, а отягчение вины перед трудовым народом…

Рапота придвигается поближе:

— Я тебе больше скажу: сам порой боюсь, хоть и унтер простой. Я же механиком был на ткацкой фабрике до войны, брюки носил, в кинематографе бывал. А у этих — гопоты и пьяни посадской — разговор испокон веку был один: умный — на вилы. С медведем легче договориться, чем с этими…

Гуляков усмехается:

— И ты этому народу меня зовешь служить? Я, Рапота, отбоялся уже, будто не знаешь. Одной кровью с тобой по уши перемазаны. Умирать неохота, конечно, но боялся бы — давно бы гнил под березой где-нибудь. Смерть к страху липнет. Да и не за себя страшно.

— А если за своих душа болит, так чего выкобениваешься? Присяга у него… Ну, вздернут тебя тут вместе с присягой. А кто бабе с младенцем в Москве поможет? Там каждый за себя. Ну, вот так жизнь повернулась! Я тоже за царя жилы рвал, за империю зубами грыз сволоту всякую. Но — всё, нету её, империи! А мы-то есть с тобой. И есть власть, пусть народная, токарная, печная или еще какая. Любая власть от Бога.

Гуляков удивляется:

— Первый раз это слово слышу от тебя. А ты в Него веришь?

— Верю. По-своему. Под Брестом пуля в пряжку ремня угодила, а на Нарочи у гренадера штык отвалился с винтовки прямо на мне. Как не поверить. Но в церковь не пойду.

Гуляков встает из-за парты, прикрывает крышку и спрашивает тихо:

— А ты Георгии свои сберег, Рапота?

Тот подходит к окну, глядит на улицу, где горланит его воинство, и буркает, не оборачиваясь:

— Сберег. В потник зашил. Ну, ладно, пошли уже…

* * *

Гуляков обходит пыхтящий паровоз и оказывается в эпицентре гвалта, состоящего из криков продавцов газет, воплей бабок-мешочниц, рыканья красноармейских патрулей. Гуляков никак не выделяется из общей массы вокзального московского народа образца января 1919 года — в длиннополой шинели, на плече — вещмешок, вот только на голове офицерская фуражка без кокарды.

На здании вокзала метель рвет транспарант с изображением черепа и словами: «Смерть буржуазии и ея прихвостням! Да здравствует Красный Террор!»

Террора долго ждать не приходится: к Гулякову подходят двое патрульных — мужчина постарше в кожанке с револьвером в поясной кобуре и молодой парень в ватнике с винтовкой на плече.

— Документы предъявим-ка.

Гуляков подает бумагу, старший довольно бойко читает вслух:

«Податель сего военспец Гуляков следует за назначением.

Комбриг Негоруйко».

Он возвращает бумагу.

— Из бывших будем?

— Из них.

Патрульный с многозначительным равнодушием глядит на вещмешок. Гуляков, не дожидаясь приказа, развязывает лямки — белье, офицерский кортик, буханка хлеба, десятка полтора банок консервов.

Патрульный постарше плотоядно оживляется:

— Так, оружие везем, еще назначения не получимши…

При этом на его лице отражается напряженный умственный труд по пересчету банок. Гуляков подает одну. Патрульный пожимает плечами, что можно перевести как «что за хреновня?» Гуляков кидает ему вторую. Мужик профессиональным жестом рассовывает жестянки по карманам кожанки.

— Ты только не зарежь никого, — напутствует патрульный, — а то споймаю и все консервы отыму…

Утробно смеется, распространяя аромат чеснока.

— Ты куда сейчас?

— В ботанический сад университета.

Патрульный поражен больше, чем если бы Гуляков объявил о желании сходить в морг:

— За какой такой нуждой?

— Я же не спрашиваю, за какой нуждой тебе мои консервы…

Он попал из зимы в лето: с верхних ярусов теплицы свисают лианы и еще каике-то вьющиеся стебли, повсюду — пиршество растений: кадки, бочонки, кастрюльки, ведра с кустами и кустиками, цветами и цветочками. В этой сельве он не сразу замечает маленький столик и женщину в ватнике. Из алюминиевой кружки она отхлебывает чай, а на кружевной салфетке перед ней — вобла.

Гуляков, кажется, сам удивлен несуразности своей просьбы:

— Здравствуйте. Мне нужны розы, вы не поможете?

Женщина изумляется больше, чем если бы у нее попросили патронов:

— Здравствуйте. Что вы сказали? Гражданин, пардон, товарищ, вы не изымаете, а просите? С каких это пор? Ведь уже все вынесли, от тяпок до удобрений. А розы-то зачем революции понадобились?

Гуляков снимает с плеча вещмешок, ставит под ноги, в нем глухо звякают банки.

— Мне очень нужны цветы, очень. Я могу дать за них консервов…

Смотрительница аккуратно завертывает остатки воблы в салфетку, встает и гордо сообщает:

— У нас собраны уникальные растения, семена со всего мира свозились, нашей коллекции завидуют в Женеве и Барселоне. А впрочем, какая разница теперь…

Она устало присаживается на табурет, опустив между коленей натруженные и одновременно интеллигентно-ухоженные руки.