Ротмистр Гордеев 2 (СИ)

Ну да… Больше всего врут на войне и на рыбалке. Учитывая сколько японцев мы намолотили, понятен его скепсис. Не каждая бригада столько народа накрошила, а тут полусотня бойцов где-то в неприятельском тылу… Эх, надо было «урезать осетра», как чувствовал — не поверят!

Точно так же не верят или не хотят верить в предательство Вержбицкого. Словно бьюсь в глухую стену и отлетаю от неё как мячик. При этом подполковник абсолютно вменяемый офицер, но вот надо же…

— Значит так, штабс-ротмистр! Вы не оставили мне выбора, — приступает к объявлению вердикта Али Кули Мирза. — Большинство офицеров в полку наслышаны о ваших неприязненных отношениях со штабс-капитаном Вержбицким. Более того, у вас уже был один прилюдный конфликт, который закончился вашим арестом. Но вы зашли слишком далеко!

Лицо подполковника багровеет, глаза наливаются кровью.

— Многие в полку и в бригаде справедливо полагают, что вы воспользовались подходящим моментом и свели счета с господином Вержбицким. Я не имею права глядеть на это сквозь пальцы. У вас есть выбор, штабс-ротмистр.

— И какой? — невесело интересуюсь я.

— Либо вы пишете рапорт о переводе в другой полк, и я его незамедлительно удовлетворяю…

— Либо?

— Суд общества офицеров полка!

Чувствую, как закипаю, и как сжимаются кулаки. Усилием воли беру себя в руки.

— Рапорта о переводе не будет, господин подполковник.

У Али Кули Мирза трясётся подбородок. Он в крайней степени гнева, помноженной на южный темперамент. И всё-таки долг офицера берёт верх над эмоциями.

— Ваше право, Гордеев. У вас был выбор, вы его сделали… Ваш поступок станет предметом для разбирательства в суде общества офицеров полка. Суд состоится завтра, а до него вы, штабс-ротмистр, находитесь под домашним арестом, — заканчивает он, одаривая меня неприязненным взором.

Понимаю, что спорить бесполезно и обречённо вздыхаю.

Шамхалов пытается замолвить за меня словечко, но я даю ему знак — не надо. Будет только хуже. Подполковник и без того на взводе и, если начнём спорить, наломает столько дров — не вывезешь. А я ещё надеюсь послужить в пятьдесят втором Нежинском и принести стране пользу.

Скоропадскому крайне неудобно выслушивать разнос, пусть и в чужой адрес. Он переминается с ноги на ногу. Обычно комполка старается не выносить сор из избы, но тут видать дело зашло совсем далеко, раз мне вставили в присутствии офицера из чужой части.

Вытягиваюсь по стойке смирно.

— Слушаюсь, господин подполковник. Есть находиться под домашним арестом.

— Ступайте! И не вздумайте застрелиться до вынесения приговора!

Вот чего-чего, а стреляться у меня даже в мыслях не было. Не на таковского напали…

Выходим из дома на улицу. И Шамхалову и Скоропадскому неловко. Оба что-то хотят сказать, но не находят подходящих слов.

Первым всё-таки говорит будущий «гетьман».

— Мне кажется ваше начальство несправедливо по отношению к вам, Николай Михалыч!

— Это армия, тут всякое возможно, — спокойно отвечаю я. — Вне зависимости от того, что решит суд офицеров, моя совесть чиста.

— Хотите — выступлю в вашу защиту? — предлагает Скоропадский. — Не знаю, что у вас было с этим пресловутым штабс-капитаном, но я видел, как вы дерётесь с японцами. Уверен, ваши товарищи по полку совершают большую ошибку.

— Благодарю вас! — искренне отвечаю я. — Но это будет излишне. Как-нибудь самостоятельно отстою свою честь перед сослуживцами.

— Уверены?

— Уверен. Но всё равно — большое спасибо! К тому же вам и вашим казакам пора отправляться назад, на фронт.

Он кивает.

— Да, сейчас там горячо. Каждая сабля на счету.

Окидываю его задумчивым взглядом. Ну ведь настоящий русский офицер: умный, храбрый, честный… Какого хрена тебя потом занесёт в «самостийность»?! Понимаю, что сначала это был приказ, который ты выполнял с неохотой, но ведь прошло немного времени, ты стал на рельсы и пошло-поехало…

И ради чего спрашивается? Всё равно ведь придётся удрать с позором на чужбину…

Нет, всё-таки история — штука коварная.

На утро следующего дня посыльный из штаба приносит записку, в которой мне велено быть к семи часам вечера в офицерском собрании полка. Форма одежды — повседневная.

Вот и закрутилось.

Ночью набросал что-то вроде черновика своей речи, понятно, что воспроизвести слово в слово или того хуже — прочесть на бумажке не получится, но хотя бы привёл мысли в порядок и подобрал аргументы.

У солдат лица сочувствующие. Хоть я и не особо распространялся о том, что меня ждёт, любая часть — своего рода семья, все всё знают.

— Вашродь, — появляется передо мной Бубнов.

— Что тебе?

— Меня обчество послало передать вам, что мы как один на вашей стороне. Вы, ежли что — только скажите, а мы… — от волнения он проглатывает половину звуков, потом путается и не знает, что сказать.

Поддержка от своих бойцов многого стоит.

— Спасибо, братец! — от всей души обнимаю унтера. — Не переживайте, всё будет в порядке. Вот увидишь!

— Да как не переживать-то! — в сердцах восклицает он. — Вы ж всегда за нас были! С нами в атаку завсегда ходили, в одном окопе сидели, из одной миски хлебали… Да если б не вы!