Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

— Везде хорошо. Ты думаешь, много радости там.

— Ну, все же, — народ…

— Оттого и говоришь, што голова не варит.

И, собирая со стола крохи, дед размеренно говорил:

— Велика радость со снохой трепаться. Скандалу не видала. Кому ты тут не угодила? Ну?

Бабка молча соглашалась, но внутри где-то была неунявшаяся, большая тяга от сумрачной избы, от хмурого, жуткого леса в деревню, в свою избу…

— Я к тому и говорю. Мы тут сами старшие. И сыну без нас покойнее, — тоже хозяин…

И поставил в упор вопрос:

— Мало стариков-то ноне сживают?

— Такие их уже времена подошли.

— Вот, и времена. Тебе, што ж, по-другому будет? Тоже, небось, — отойди, не мешайся.

Перебила Аксютка. Облизывая ложку, прозвенела отцу в бороду:

— Бать, а яблочка принесешь?

Дед порылся в кармане, постучал трубкой об угол стола.

— Яблочка-то? Как дадут.

— Нет, бать?

— Вот принеси мне корешков из гарнушки, тогда принесу.

— Правда?

И быстро засверкала острыми пятками по лавке.

— Тебе корявинок?

— Ну да! Тащи!

Шуршала Аксютка табачными листьями, чихала.

Переобулся. Ссохшиеся за зиму сапоги не лезли на ногу.

Надувался, изогнувшись на куте, далеко отставив ногу с закороченным рыжим сапогом.

— Не лезут?

— Небось, войдут. Уж очень заколенели, окаянные.

Бабка гремела ложками. Топталась вокруг стола. Глазами за окно, мимо черной гряды подступившего леса, к деревне.

2.

Звонким лаем проводили собаки. Волчок и Пальма рвались с цепи, захлебываясь слюной. Весело мотала хвостом востроносая Шинкарка, отбежав вперед. Долго, пока дед шел длинной просекой, виднелось окно сторожки и красный платок Аксютки. Долетал звонкий голосок, разрезая застывшую тишину:

— Ба-тя-я — у!

Оглядывался и видел, как она, нагибаясь, машет вслед руками, лыбался в бороду и шел дальше.

— Растет, шельма, — поздныш…

Ближе к краю шел мелкий осинник, темнели кусты орешника. Осинки стояли зеленовато-серые, стройные, с остатками прошлогодних, бившихся под ветром листьев. От стежки в сторону след, Протискались сильные лапы, глубоко западая, мимо кустов, в глубь леса ушли изогнутой цепью.

— Должно, волчище промял…

Шинкарка, подозрительно нюхая след, прошла в сторону, насторожив хвост. Глянула в лицо умными глазами. Вильнула хвостом и заботливо пролаяла вглубь, на убегающий след.

Неожиданно оборвалась просека, и открылось поле. Далеко-далеко, на самую серую грань неба уходило оно синими изломами. Прямо вперед завилась дорога чередой вешек и коричневой талью полозьев. Проясняло. Стихал утренний ветер, и серая куча облаков редела, сваливалась на края неба. Глянуло солнце, низкое, яркое… Запестрело пятнами по снежному покрову, пробилось золотой сеткой в лесную чаду. За оврагом, на навозных кучах, перелетали грачи.

— Эх! Идет она, матушка, пора…

И дед Борис, глубоко вдыхая влажный воздух, часто зашагал по коричневой тали дороги.

Шел быстро. В щеку било солнце. Скоро запрел. Затеснил потной скрепой воротник полушубка — распахнулся. И долго шел по полевому взлобку на фоне голубеющего неба — черный, с развевающимися полами. Словно летел. И в голове мысли летящие, быстрые. Как будто лопнула зимняя корка и выбежали отлежавшиеся планы и заветные надежды.

Внизу, в впадине Дона, завиднелось село. Змейкой упиралась в черноту околицы дорога. Шпиль колокольни, барский сад в стороне, — все издавна знакомое. Чаще попадались навозные кучи.

И точки черные — грачи.

Повстречалась повозка с навозом. Пузатая лошадь в рваном хомуте, розвальни и мужик.

— А-а! Дед Борис! Здорово! Тпру!

И в руку — ладонь такал же шершавая, крепкая.

— Здорово, Игнат.

Игнат щурил на солнце слипшиеся глаза, подняв кверху кустистую бороду. Складный рот с рядами крепких зубов широко осклабился.

— Домой?

— Надо.

— Верно… На свой корень… Приглядеть.

Дед Борис втянул носом с затертого зипуна Игната запах мужицких изб, мучнистой резки, и все это так было кстати к тому, что спину грело солнце, стояла таль и скоро весна.

— Я, брат, иду и думаю — скоро, видно, тронет.

Игнат глянул понимающим взглядом и серьезно поддержал:

— Вода-то? Должно — што. Ишь, как печет. И туман ночью ложится.

— Да, нонче был густой. Я ночью выходил, так так и лезет в самую кость.

— Снегу самая вереда, ежели туман — сразу сожрет.

Дед Борис глянул на повесившую голову лошадь, на курившуюся кучу навоза, и перебежали мысли на другое.

— Как там у вас, на селе-то?

Игнат не понял.

— Што?

— Насчет пахоты-то?

Отвернувшись, Игнат долго вырубал огнивом искру. Потом затянулся и повернулся к деду.

— Насчет пахоты, как те сказать, — уж думают…

— Ну?

— Только ведь оно дело такое, по-разному все. Безлошадные — одно, которые посильнее — другое. Все еще не столкуются.

Лошадь тронула.

— Тпру! Стой, идол!

— Да ты иди, еще увидимся.

— Ну, ладно!

Игнат махнул рукой и, согнувшись, догнал лошадь.

3.

Корень деда Бориса был среди самой деревни. На барский парк за глубоким прудом, на часовенку с кучкой берез у перекрестка глядела тремя окнами крепкая кирпичная связь. Стариковской еще стройки — вечной. Боком стоял амбар под зеленой крышей и сарай.