Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

Алексей работал у раскрытого сарая. Зычно покрякивая, хряско вколачивал змеей блестящий лом в рассосанный лед. Летели белыми искрами секретки, обдавая и лохматый пиджак и широкие плечи.

— Окалываешь?

Алексей повернулся на взмахе и глянул в лицо большими, блестящими глазами. Из-под сбившейся на затылок шапки на лоб упали слипшиеся волосы, оттенив крепко сделанное красное лицо с черными усами.

— А! Это ты!

— Пришел, на безделях…

Пожали руки. С минуту, пока Алексей отсморкнулся, молчали. Хлюпали капели. На ветлах перелетали воробьи. Отчетливо доносило хлопанье бабьих вальков на пруду.

— Как тут у тебя?

— Идет по-маленьку… Я было-думал сам к тебе завернуть, да все неуправка. В волость, туда-сюда…

— Ага.

— А вот сегодня сходку повестил. Подождешь?

Сели на тележный ящик в сарае. С боков торчали оглобли собранных телег, цепи плуга, борона. Оглядев вез, Борис остался доволен, — хорошо все, на месте.

— Насчет чего собранье-то?

Алексей энергично рубнул рукой воздух.

— А! Ныне разговору много будет!

И толково пояснил с заботливой складкой на широком лбу:

— Все насчет нового порядка пахоты… Ты уж знаешь, — махнул он кивнувшему головой деду.

— Ну, вот! Теперь дошли до настоящего разговору, а то все так — вокруг да около мотались. В этот раз порешим наверно.

— Коммунией?

— Да, конешно, — горячо заговорил Алексей. — Уж ты подумай, ограматному числу подошло к завязке — ни лошадей, ни семенов — одни руки да полон избу ртов. Тут завоешь на́ голос…

Дед слушал сына, глядя пристально вдоль видневшегося в ворота порядка изб. Разлохматились они, грузно осев в глубокие наносы почернелого снега, И сквозь погнувшиеся стены так и выступала грязь, тягота, о которой толковал Алексей. Вон Тарас Лютых. Здоровый, крепкий мужик, а совсем отощал. Вышел за крыльцо без шапки, с поднявшимися густыми волосами, зычно кричит в переулок:

— Матюшка! Иди, шелудивый демоненок! Иди!

И опять трепнулся синей рванью рубахи в пасть сенец.

Оторвался дед к сыну.

— Да.

— Так вот, сегодня — иль мы, иль они. Хошь сообча работать, так, а не захотят бородачи — так на глину, к степи вырежем, а сами все ж таки соединимся воедино.

Слова выношенные выходили круглыми и передавали деду сразу все, чем жил Алексей, Тарас и все кругом здесь в этих потемневших, вросших в навоз, избах.

— Вот как!

И Алексей, широко расставив упрямые ноги, поднялся. Стал в раме ворот — упругий, кряжистый, несдающийся. Поднялся и дед. И, не давая воли нахлынувшему чувству, сухо процедил в щетинистую бороду, закусив нижнюю губу:

— Валяй. Дело хорошее.

— Ну, а ты пойдешь?

— Надо послушать…

4.

У избы Марея собирались мужики. Стояли серой кучей у дверей, поджидая других. В избу не входили. Сам Марей, желтый, с облезлым от золотухи пегим лицом, держался в самой притолке двери. Курил, обжигал черные, закорузлые пальцы. Около него — круглые, стариковские шапки, бороды. Тихо переговаривались. В стороне молодняк — в серых, фронтовых шапках, в заношенных буденновках.

Алексей с бумагами под мышкой — к своим, в гулкий говор, в забористый смех. Смешался с толпой пиджаков, шинелей.

На Бориса обернулись бороды.

— А-а! Лесовик! Забрел?

— Мохом еще не оброс?

Задвигались круглые, с выцветшими за долгие годы верхами, шапки.

— Погодим еще обрастать-то. Вы тут как мотаетесь?

Вынырнул рыжей бороденкой Марей.

— Пыхтим помаленьку, Борис Егорыч. Теперь перезимовали…

Кругом отозвались:

— Да! На травке, глядишь, и поправимся.

— Опять сальце нагуляем.

Глянул вокруг дед Борис и наткнулся на острый взгляд, Хлестнула из-под нависших бровей черная злоба. Селиверст Иваныч, церковный староста. Задвигались приглаженные усы.

— Отгуляемся-то — это так… Только нас гулять-то, наверно, не выпустят.

Отшутился дед Борис:

— Кто захочет, того не удержишь.

А Селиверст Иваныч, отставив в сторону кулак с папкой, свое тянул. И из глаз хлестала едкая, уничтожающая злоба:

— Ныне мы в себе не вольны… Новые управилы нашлись. Их придется и слушаться, под их бирку подходить.

Все молчали. И Борис чувствовал, что эти слова и злоба относились к одному ему, и все были с Селиверстом согласны. Смело глянул в потемневшие глаза.

— Теперь мы все должны кого-то слушаться. Прошло время. Новые подрастают.

— Ну?

— Ну, и им надо свое обдумывать.

Опять подсунулся Марей. И, перебрасывая шмыгающие глаза то на серую бороду старосты, то на деда, — прошамкал:

— Штоб обдумать, надо голову иметь. А где она?

— Ну, пошли в избу, нечего!

Деловым шагом нырнул в дверь Алексей. За ним все. Дед Борис шел по темным сенцам и чувствовал за спиной неунявшуюся, затаенную злобу против молодняка, против Алексея, против него — перебежчика в иной стан.

В изба было сумрачно — черно. Под кутом кричали ягнята, на полатях возились ребятишки. За столом сел совет. Листовали бумагу, переговаривались. Сзади них темнели прокоптелые иконы в цветных бумажках по ободкам. Мутно отливала синяя, усиженная мухами, копотью, лампадка.