Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

С северу море,
С югу море,
С западу горы,
С востоку долы,
А в середине город Москва.
В этом городе
Ленин и Троцкий
Как у Троцкого виски длинные и жесткие,
А у Ленина голова
Ясная, как солнышко.
Стоять они на высокой башне,
Держуть в руках пистолеты стальные,
Смотрють во все стороны,
Приглядывають,
Нет ли где неприятелей.
Как в морях вода взбаламутилась,
Как враги-неприятели зубами скрипять, —
Хранцузы-тонкопузы,
Агличане-колчане
И белые и желтые,
И бурые и синие, —
Вся пакость,
Вся нечисть
Вся подлечесть.
Охота им Расею сглонуть,
Охота им царя поставить,
Охота им кровь крестьянскую пить,
Лезуть они, напирають.
А Ленин как мигнеть,
А Троцкий как пальнеть,
А войска красная
Расейская,
Как крикнить,
Как зыкнить.
И никто из неприятелей не пикнить.

Вы не лезьте ко мне, боли и хвори.

Головные и ножные,
Животные и спинные,
Глазные и зубные.
Отриньте и отзыньте,
Как неприятели заграничные.
Ты голова моя — Ленин,
Ты сердце мое — Троцкий,
Ты кровь моя — Армия красная,
Спасите,
Сохраните меня
От всякой боли и хвори,
От всякой болезни и недуга.

Послесловие.

Деревня, как она есть, — мы это теперь точно знаем — не успела еще за время революции сбросить с шеи груз суеверий, вековых навыков, порой нелепых верований.

Наши деревенские «бытописатели» — Шишков, Подъячев, частично Пильняк, — честно сумели подметить, что заговоры, заклинания, хороводные действа и посейчас живы, но вот, кажется, живучесть их несколько иного, чем прежде, свойства. Заговоры, за очень малым исключением (в местах самых трущобных), потеряли свою магическую силу, силу заклятия, приказания, которое неизбежно должно сбыться.

За ними осталась только ценность привычки, как у нас в обиходе привычно сохранились «остраненные» эпохой: ей богу, а ну побожись, вот те крест, господи, что же это такое, — и другие подобные, механически врезанные памятью осколки прошлого в наш повседневный говор.

Кроме привычки, быть может, заговоры сохранились в силу своей притягательности эстетической.

Магия слов, сцепленных одурью ритма, заражает всерьез и надолго.

Встану я, раб божий, помолясь,
Пойду, перекрестясь…

Трудно предположить, что слова эти произносятся с известным религиозно-волевым напряжением, — скорее всего, первую роль играет здесь косность привычек и косность художественной формы.

Форма художественная, — это вообще камень преткновения; — в поэзии — ямб, хорей, амфибрахий, четырехстишия, рифмовка, — все прошлые каноны, и ныне взятые нами за образец.

Пока — и так еще долго будет — мы революционируем в области тематики, содержания, это вскользь касается так называемой художественной литературы; в народном творчестве закостенелость художественной формы тверже значительно. (Песня о Комарове, напр., по постройке и по мотиву уходит далеко в глубь, в старину.) Единственное исключение, не вполне прорывающее художественные традиции веков, — частушки — продукт некоторой смычки города и деревни. Таким образом существует некоторая окаменелость художественной формы, но прежнее содержание, с необходимым привнесением религиозно-патетического момента, в наше время даже для культурно отсталой деревни становится ясно ненужным.

В деревне ячейка, комсомол, через деревню проходит чередующийся поток красноармейцев-отпускников, не верящих ни в бога, ни в чорта, попадают газеты. И в песни, и в частушки, и в заговоры начинают просачиваться художественно закрепленные куски нового быта.

В приведенном нами выше заговоре — молодость содержания, втиснутая в застарелую, художественную форму. Характерно для деревни, характерно необычайно, что магические свойства, приходящиеся в прежних заговорах на долю «господа бога и иже с ним», ничтоже сумняшеся перенесены на Ленина и на Троцкого. Это только в деревне Маркс висит с Миколой милосливым, жетон с фигурой Ленина на земном шаре — рядом со спасом нерукотворным. Нас это не должно коробить — важно, что и Ленин, и Троцкий, и Маркс, и Красная армия вошли в крестьянский обиход и засели там навсегда.