Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Поздно, почти на самой заре
Пришел, разделся, лег.
Вдруг у самых моих дверей
Раздался стук ног.

Дверь отворилась под чьим-то ключом —

Мрак, и опять тишина,
Я очутился с кем-то вдвоем.
С кем — я не знал.

Кто-то сел на мой стул,

Тихий, как мертвец.
И только слышен был стук
Наших двух сердец.

Потом, чтобы рассеять тишь,

Он зажег свет…
— Миша, — спросил он, — ты не спишь?
— Генрих, — сказал я, — нет.

Старого Гейне добрый взгляд

Уставился на меня…
— Милый Генрих, как я рад
Тебя, наконец, обнять.

Я тебя каждый день читал

Вот уже сколько лет…
Откуда ты? Какой вокзал
Тебе продал билет?

— Не надо спрашивать мертвецов,

Откуда они пришли.
Не все ли равно, в конце концов,
Для жителей земли?

Сейчас к тебе с Тверской иду,

Прошел переулком, как вор.
Там Маяковский, будто в бреду,
С Пушкиным вел разговор.

Я поздоровался. Он теперь

Самый лучший поэт,
В поэтической толпе
Выше его нет.

Всюду проникли и растут

Корни его дум,
Но поедает его листву
Гусеница гум-гум.

Я оставил их. Я искал

Тебя средь фонарей.
Спустился вниз. Москва-река
Тиха, как старый Рейн.

Я уж хотел подойти, вдовец,

К женщине на берегу,
Но во-время вспомнил, что я — мертвец,
Что я ничего не могу.

Я испустил тяжелый вздох

И шлялся часа три,
Пока не наткнулся на твой порог,
Здесь, на Покровке, 3.

Скажи, это верно, что вся печать

Бешеным лаем полна,
И только Воронский должен молчать,
Один — как в небе луна?

Еще я слышал — который год

В литературе тьма,
И в этой тьме визжит и орет
Швабская школа — Мапп.

И больше всех — горячей и злей

Родов (такой поэт).
Его я знал еще в жизни моей —
Ему полтораста лет.

Пфицером звался тогда он. И мысль

И стих были так же глупы…
Стар он, как бог, и давно завелись
В морщинах его — клопы.

И будто в вашей пресной стране

Безыменский — соль земли,
И даже — передавали мне —
Троцкий его хвалил.

Но я не верю его словам,

Я думать иначе привык:
Не так велик Безыменский сам.
Как промах вождя велик.

Ах, я знаю: удивлен ты,

Как в разрушенной могиле —
На твоем я слышал фронте
Эти скучные фамилии.

Невозможное возможно,

Нынче век у нас хороший —
Ночью мертвых осторожно
Будят ваши книгоноши.

Всем им книжечек, примерно,

По пяти дают на брата,
Ведь дела идут нескверно
В Литотделе Госиздата.

Там по залам скорбным часом

Бродят тощие мущины
И поют, смотря на кассу,
О заводах, о машинах.

Износившуюся тему

Красно выкрасив опять,
Под написанной поэмой
Ставят круглую печать.

Вы стоите в ожиданьи,

Ваш тяжелый путь лишь начат…
Ах, мой друг! От состраданья
Я и сам сейчас заплачу.

Мне не скажут: перестаньте, —

Мне ведь можно… Для людей
Я — лишь умерший романтик,
Не печатаюсь нигде.

Ты лежи в своей кровати

И не слушай вздор мой разный,
Я ведь, в сущности, писатель
Очень мелкобуржуазный.

В разговорах мало толка…

Громче песни, тише ропот.
Я скажу, как комсомолка:
— Будь здоров, мне надо топать.

Гейне поднялся и зевнул,

Устало сомкнув глаза,
Потом нерешительно просьбу одну
На ухо мне сказал…

Ту просьбу, что Гейне доныне таит.

Я вам передать хотел,
Но здесь мой редактор, собрав аппетит,
Четыре строки съел.

Ну, а теперь, прощай, мой друг,

До гробовой доски.—
Я ощутил на пальцах рук
Холод его руки.

Долго гудел в рассветной мгле

Гул его шагов…
Проснулся. Лежат у меня на столе
Гейне шесть томов.