Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

А фабричные наши девчата — да и бабы не отстают — на самом деле все большие щеголихи и затейницы. Когда нужны были кожаные куртки на фронте — были куртки. Теперь фронта нет, заработок же приличный, можно подумать и о себе. На девчатах наших увидишь и модный клетчатый картузик, и желтый кокетливый башмачок, и чулки цвета беж. На работе все в простеньких и изящных светлых блузках. Самые бедные — подростки (получают 28 рублей в месяц) — и те одеты опрятно: платьице сшито по фигуре и всегда заботливо отглажено. На вечерах же фабричных девчонок и не узнаешь — разряжены в пух и прах: шелковые блузки-джерсе (производство нашей фабрики) всех цветов и с модной отделкой, модные туфельки и загвоздистые прически. Отсутствует, конечно, только косметика. Есть у нас немало и «старух»-модниц, тратящихся на дорогие костюмы у хороших портних. «Старухи» эти даже в цех являются в завитушках и пудре.

Девчата с бревен заигрывают с проходящими рабочими:

— Эй, Кириллыч; штой-то ты неумытый-нечесанный ходишь? Иль жена сбежала? Иди, умоем.

Мужчины неуклюже отшучиваются от зубастых девчат. Кидаются шишками, травой.

— Вовка, подходи, подходи, не кусачие! — и курчавый комсомольский секретарь, бабий угодник, одним толчком сбит на-земь. Поднимается веселая возня в траве.

Мотальщицы наши — бабы непокорные и строптивые. Ладить с ними трудно. Собрались в мотальном больше все «старухи» со старой закваской, коммунистов кроют, мутят и молодежь. С мастерицей своей, Прасковьей Воиновой, сжились моталочки, только пуд соли с'евши.

Прасковья, коротко остриженная, прилизанная на косой пробор с завитком, совсем на женщину не похожа. Говорит мужиковато, носит рубашку с галстуком. Она — коммунистка, работница, выдвиженка.

Тут же лежит она среди баб, рядком с пухленькой Сашуркой Грибковой. И показалось ли Сашурке, случилось ли, — только с того самого солнечного веселого дня прошел черный слух, что Прасковья мастерица вовсе не баба, а мужик, а «может смешанная», что она по-мужицки ластилась тогда к Грибковой.

Пошли толки в цехах. За Воиновой учинили слежку, и вот какие оказались улики. Во время работы посылает Прасковья комсомолочкам записки: «Я тебя люблю», «Какая ты хорошенькая», ночует часто у председательши фабкома и с ней часто целуется (это все видели), потом подмигивала она баронессе, — значит, тоже живет с ней. Бабы хитро стали заманивать Прасковью в баню. Прасковья отвечала, что моется дома. Напускали мужиков на нее с ухаживаниями: отшивает. Вся фабрика заговорила о бабе-мужике. Моталочки же только и жили, что этой историей: плохо стали есть и пить и многие недорабатывали норму. Наконец, услышали мы про скандал в мотальном: у баронессы обморок, — бабы об'ясняют, что, мол, Прасковью к председательше приревновала. Председательша приходила в цех и кричала на баб, тоже, якобы, из ревности.

Вмешался директор, ячейка. Воинова была исключена из партии. Секретарь наш придумал для протокола мотивировку: какое-то «неоднократное неподчинение», и протокол ушел в уком. Послали Воинову к доктору. Тот выдал удостоверение, что означенная Воинова в полном смысле женщина. Но удостоверению не поверили — стакнулись, мол, — и Воинова, как «общественно-вредный суб'ект», была уволена с фабрики. После очень большого скандала в укоме, только через полгода ее восстановили в партии и прислали опять на фабрику, но только уж не мастером, а простой весовщицей.

Так дикая и варварская бабья фантазия загубила первую мотальную мастерицу и выдвиженку Прасковью. Коли взбредет что бабам в голову, хоть ты самым замечательным человеком будь, — все равно выкурят.

После Прасковьи прислали в мотальную мастером спеца беспартийного, Ивана Семеныча. И сразу возненавидели его бабы. В первый же день заявился нивесть зачем в цех во время вечерней смены, когда бабы одни работают. А тут только что Елену замуж выдали, пришла баба после свадьбы, надо поздравить да обычай справить. Наскоро сработали норму, побросали работу; и тут же, среди машин, плели косы молодой, били посуду (старый обычай: после первой брачной ночи молодых бьют горшки), на осколках плясали с прибаутками и песнями. Наорал Иван Семеныч, нажаловался директору, был выговор.

— Эх, вспомнишь, да вспомнишь Прасковью-то.