Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

«Городские — дармоеды, простаки и чудилы. И подумать только, что им за работу по часам платит казна деньги. Да какие деньги! Нет, не только не грех, а благое дело содрать с такого лишнюю рублевку». Эта мысль сквозит и из выцветших глаз, запрятанных в косматые брови, и из сального, радужными заплатами пестрящего пиджака, и из оскалившихся, как-то нарочито неправдоподобно изношенных сапог.

— Прикажите, недорого свезу, — говорит мужик и называет цену втрое, вчетверо большую обычной красной цены.

Толпа извозчиков, дымя козьими ножками, обступает пассажира и из чувства солидарности со «своим» угрюмо и угрожающе говорит о дальнем и трудном пути. Версты растут, кружась, прыгая, приближаясь к бесконечности. Растет цена и окружают вас призраки всех несчастий и препятствий, неизбежных, как рок. Но если, выдержав все испытания, будете крепко держаться своей цены, мужик махнет рукой:

— Ну, так и быть, едем, свезу. Из уважения только соглашаюсь.

А чтобы «с паршивой овцы хоть шерсти клок», он, надвинув замусоленный картуз, торчащий, негнувшийся, заискивающе просит:

— Ты бы хоть чайком в трактире напоил, гражданин хороший, а?

Дядя Яков — самый пройдошливый из возчиков. Срядится отвести седока за пятерку в соседнее селение, а там, глядишь, пронюхает: приехал кооператор к валяльщикам за валенками, будет ездить по деревням. Дядя Яков выспрашивает у кооператора:

— Какого же цвета понадобятся валенки, на какую цену? Я знаю тут недалече есть очень даже замечательная работа. Два брата. Вот пожалуйте свезу.

Кооператор, доверчиво внимая предупредительным речам, отдает себя в руки дяди Якова.

Дядя Яков везет его и подряженного седока в ближайший трактир, настойчиво просит заказать «пару» чая и скрывается на десять-пятнадцать минут. Возвращается со сконфуженным, не знающим, как ступить, чтобы не задеть чего-нибудь, молодым парнем, радушно, как в своей избе, усаживает его за стол, просит заказать еще «пару» «погорячее», снимает пиджак, крестится на стену с плакатами и долго, со смаком прикусывая сахар, пьет черный, пахнущий банными вениками чай. Пьет шесть-семь стаканов до изнеможения, до крупной испарины. Потом, вытерев усы тыльной стороной грязной ладони, просит у седока «рублишко на овсишко кобыле», опять исчезает минут на пять и, вернувшись, почему-то радостно потирает руки, говоря:

— Ну, гражданин, езжайте с богом с этим человеком. Ему додадите остальные. — И, уже не глядя на седока, заводит беседу с кооператором.

Конфузливый парень только за дверью вздыхает и говорит:

— Жида. Ни за что рубль заработал.

У дяди Якова кроме старухи жены нет никого (сын умер в голодные годы), но он неутомимо, как муравей, и, на первый взгляд, так же бестолково, суетится, снует между приезжими, подслушивает обрывки разговоров, прикинувшись смиренным старичком, пряча назойливые глаза, расспрашивает, как и где обстоят разные дела. У него и торговля «мелочными и колониальными товарами», у него извоз и на две души пахоты, и скотинка, и сенокос. Он может при нужде и на сапоги зарплату положить, кадку сбондарничать и, складывая выручку в банку из-под монпасье, жалуется на «трудные и последние времена».

Священнику за молебен на дому он дает полтинник самыми стертыми медяками и смиренно целует пахнущую ладаном руку, думая: «Нет, чтобы бедному человеку безвозмездно отслужить, полтиннички все подавай. Одним словом, божий служитель».

— Все они хапалы — христовы радетели, — соглашается с дядей Яковом и хилый Илья.

Ему двадцать девять лет, был в Красной армии в годы гражданской войны по мобилизации. Но больше в госпиталях да в отпусках служба прошла: тиф сыпной, тиф брюшной, возвратный, цынга, катар кишечника, желудка, «куриная слепота» от слабости и голодовок, да и кашляет он нехорошо.

— Доктора? Ну какие же у нас доктора? В больнице молодой один — касторку от катара дает да хину. Как и ветеринар: не обращает внимания на старых, будто они и не нужны в хозяйстве.

Вернулся Илья из армии в село свое Собакино (Собакино потому, что помещик Дмитриевский не столько людей, сколько собак в деревне имел) и избу начал строить. Пять лет все доходы в нее загонял, трех детей нажил, а все до конца далеко.

Кидается Илья к разной работе, — не из стяжательства, как дядя Яков, а из нужды тяжелой.

Промышляют мужики зимой валяльным делом. У кого изба попросторнее, тот мастерскую у себя устраивает. Берет на дом сырье и в жару, в пару три сезонных месяца отдает «чорту душу, а прибыль хозяину».