Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

– Вот именно, – сказала мама, – а к кому ей идти, кроме нас, – знакомых у нее мало, к тому же она такая скромная и стеснительная. Ну-ка, Ташенька, беги скорей, помогай Якову закладывать коляску. Надо ехать на станцию, Нюсенька возьмет эту блузку, а то я все деньги отдала – у нас капиталов осталось 20 с чем-то копеек. Но зато я скоро получу перевод, может, он меня уже ждет на почте, – неожиданно весело добавила мама.

Мне стало и неловко, и грустно. А воздушное пирожное долго дразнило мое воображение. Но продать его оказалось не так-то легко. Анна Дмитриевна Добжияловская уехала в Москву, мама побывала у других знакомых в Можайске – кому мало, кому дорого. В конце концов купила жена нотариуса, выторговав небольшую сумму. Но мама на эти мелочи не обращала внимания.

В начале августа мы получили письмо от тети Сони.

«У нас большое несчастье, – писала она, – с мамой сделался удар в день отъезда на фронт дяди Илюши. Отнялась вся правая сторона тела, рука и нога. Голова ясная, и речь не повредилась. Илюше пока об этом не писала».

Мама тут же расплакалась.

– Бедная Соня, – говорила она, – и так ее жизнь невеселая, а теперь…

Мне очень жалко было и бабушку, и тетю Соню, но говорить об этом, как мама, я почему-то не могла. Я быстро спустилась с балкона и пошла по направлению к парку. Дойдя до липовой аллеи, присела на любимую скамеечку под старой липой. «Сколько же горя приносит война, – думала я, – сколько слез сейчас на деревне, а у нас – в параличе бабушка, на фронте дядя Илюша, ее единственный оставшийся в живых сын. А тетя Соня – ведь этими двумя людьми она только и живет, и оба в опасности». День был жаркий и ясный, вся природа дышала праздничным торжеством лета. Темная густота зелени, синева неба, какой-то особый запах спелости всех растений и яркие лучи солнца, прокравшиеся на лужайки, как бы смеявшиеся над сумрачностью запущенного парка, – все так не соответствовало моему настроению. «Надо пойти и написать им».

Я быстро встала и пошла домой. Таша сидела за своим столом в детской и писала письмо.

– А мама уже написала, – сказала она, – пиши и ты.

И странное дело, так много хотелось сказать, а письмо получилось какое-то вымученное.

Институт во время войны

В институте меня ждала неприятность. Вера Куртенэр провалилась на переэкзаменовках, и ее оставили в четвертом классе на второй год. Оставили также и Белку. В семье Веры тоже были волнения, связанные с войной. Весной ее старшая сестра Лиля уехала на гастроли с балетной школой Нелидовой в Америку. Сначала все шло очень хорошо. Лиля писала, какой успех встретил их там. Да и в наших журналах печатались заметки «О триумфе русского балета». Но вот война, и вся связь порвалась, семья взволнована и ничего не может сделать. А тут еще Витя, старший брат, грозится уйти на фронт, хотя годами еще не вышел. Еле дядя Коля уговорил его сначала закончить кадетский корпус.

В общем, война коснулась очень многих. Да и в институте обстановка какая-то другая. Все вяжут шарфы и напульсники – так называлось некое подобие перчаток без пальцев. Время от времени собирают посылки, шьют кисеты.

– Хорошо, если это дойдет до солдат, – критически замечает Тамара Кичеева.

По воскресеньям лучшие ученицы едут с классухами в Дворянское собрание. Там помогают дамам-патронессам скатывать бинты для раненых. Мне туда попасть ни разу не довелось.

А Таша пришла в чужой класс. «Малыши», как она их называла, отнеслись к ней очень приветливо, сразу появились шаловливые подруги. <…>

Таша много писала стихов. Помню толстую черную клеенчатую тетрадь, на ней было написано: «1914 год – 12 лет». <…>

Стихи ее были популярны не только в ее классе, они нравились и нашей компании.

Я вдруг стала хорошо учиться. <…>

Началось это с сочинения по французскому, за которое я получила отметку 12.

По Закону Божьему мы изучали катехизис. В этой тоненькой книжице все догмы Православной Церкви были изложены в вопросах и ответах, причем в строго последовательном порядке. <…>

В общем, катехизис мы должны были зубрить наизусть, я вызубрила. Когда батька, как всегда со вздохом, вызвал меня, ожидая туманного ответа, я так быстро затрещала, что он удивленно глядел на меня поверх очков. Пробовал задавать вопросы вразбивку, но я не оплошала.

– Вот и отпетая за ум взялась, – сказал он, выводя мне 12. <…>

По русскому языку и литературе в третьем классе начал преподавать Алексей Иванович Некрасов. Его все очень уважали, считали позором иметь по этому предмету ниже 10. Учебников по литературе почему-то в институте не было, и мы вели записи по лекциям преподавателя. По ним и готовились. Меня вызвали на разбор «Капитанской дочки» Пушкина. Доложив, что полагалось, я сказала:

– Вот здесь у вас сказано, что Мария Ивановна добрая, с этим я согласна, но дальше говорится, что это следует из того, что она ухаживала за больным Гриневым. Это, по-моему, неверно, ведь она любила Гринева, вот если бы она ухаживала за чужим человеком, тогда можно было бы говорить о ее доброте.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Некрасов, – но там есть и другие доводы.