Роза

– Хорошо, благодарю вас. А вы?

– О, благодарю вас, грех жаловаться. Скучно, правда, немного. Бенони вечно дома нет.

Я подумал: раньше она, кажется, мало печалилась, если её мужа не было дома. Не то теперь. И я порадовался за них обоих, что жизнь у них, верно, наладилась. Стало быть, грех жаловаться.

– Бенони с утра до вечера нет, – продолжала она. – Он удивительный человек. Я прежде не понимала, а теперь вижу. Всем-то он нужен, всем помогает.

– Да, это правда, он всем помогает.

– Только бы оставили нас в покое! Я иной раз так боюсь, дня не проходит, чтобы я не боялась.

– Малене получила новое письмо?

– Нет. Но что толку? Откуда-то ведь получила же она первое? Я теперь всё рассказала Бенони, и он со мной обошёлся как родной отец. Мне так хорошо, что лучше и пожелать нельзя.

Хартвигсен кричит судам:

– Приветствую вас в родной гавани! А где остальные?

Мы с Розой стоим высоко на горе, мы слышим ответ Свена-Сторожа:

– Шхуна от нас всего на несколько миль отстаёт. А вот «Фунтус» был ещё не готов, когда мы отправлялись.

– Ничего, никуда не денутся! – говорит Хартвигсен и кивает нам. – Дамский пол на борту! Всего-то делов! Ничего! Уж поверьте моему убеждению. Эй, чего вы там дрогнете? – кричит он нам с Розой.

– Сам чего дрогнешь? – отвечает Роза. – Я в пальто и в шали, а ты в одной куртке!

Хартвигсен расцветает от этой заботливости, он даже расстёгивает свою куртку и кричит:

– Это я-то дрогну!

Он поднялся к нам и сказал:

– Шли бы вы лучше домой, а? Моей супруге вредно стоять на холоду.

– Прошу тебя, застегни куртку! – говорит Роза, и она застёгивает ему куртку своими руками.

Меня как ужалила тоска при виде этих нежностей, милые руки проворно справлялись с пуговицами, Хартвигсен стоял довольный и важный.

– Вот, никогда не женитесь! – сказал он шутливо. – Покоя не будете знать. Она думает – я дрогну. Шли бы вы домой оба-два, я ужо приду.

Я извинился и отказался, я сам почувствовал, что изменился в лице.

– Ему нужно домой, – сказала Роза. Верно, она это сказала, чтобы меня выручить.

– Да, – ответил я и откланялся. На прощанье Роза спросила:

– Что Эдварда? Кланяйтесь ей от меня!

Три дня спустя шхуна вошла в залив. А галеаса[13] всё не было видно. Хартвигсен меж тем безмятежно поговаривал, что всё идёт как по маслу. В бухте кипела жизнь, лодки шныряли от берега и обратно, разгружали суда, а на суше обе сирилуннские лошади развозили товар по сараям и складам.

Так шёл день за днём.

У нас с девочками начались занятия. Старшую я засадил за чтение букв, а младшая должна была вытвердить алфавит. Но маленькая Тонна успела его уже выучить под руководством старшей сестрицы, и я не знал, что ещё для неё придумать. Если бы не игры с детьми и не моя живопись, уж и не знаю, что бы я делал. Разумеется, я рассказывал девочкам сказки про птиц, про кукол, про деревья в лесу. Кое-какие сказки я сам сочинял. И когда меня просили что-нибудь повторить, я вечно сбивался, к вящему восторгу маленьких слушательниц, тотчас исправлявших мои промахи. Так и нейдут у меня из памяти те милые, благословенные дни. Бывало, рассказываю я им эти сказки, а обе слушают, сидя у меня на коленях.

Дни уже стоят сплошь ненастные, и чёрные ночи, сигналы почтового парохода отдаются в Сирилунне как волчий вой. От всего этого как-то тяжело и жутко на душе. «В море теперь – страсть!» – говорят в народе. Но Хартвигсен покуда не тревожится о своём галеасе. «Это ничего, ничего, что там Брамапутра на борту. Может, ветра им нет попутного». Однажды вечером хоть и хлещет злой ветер, но ясное небо сияет всеми звёздами, и я снова спускаюсь к пристани: там, с поворота к Хартвигсену хорошо глядеть на звёзды. Молоденький месяц почти не даёт света, а Млечный Путь зато раскинул по небу блистающий шлейф.

Я стою на повороте, Хартвигсен меня замечает с крыльца, он кричит, чтобы я зашёл. Мне неловко, что меня застукали так близко от дома, но я сразу к нему иду. Хартвигсен весел и доволен. «Уж нынче-то ночью «Фунтус» так и погонит к северу, – говорит он. – Экая ясная ночь – и ветер-то, а?».

Идя по коридору, я услышал, как шуршит платье: верно, Роза укладывается спать, подумал я.

Хартвигсен показывает мне диковины, какие купил ему в Бергене Свен-Сторож: водолазный костюм и еврейскую библию. Ах, он сущий ребёнок, и какая редкая смесь крестьянской сметки и простодушия! Он демонстрирует мне свою обнову словно драгоценность и редкость и проверяет, достаточно ли я преклоняюсь перед ним.

Не у каждого в доме такая одёжка сыщется! – говорит он. – Гляньте только на голову на эту! Прямо оторопь берёт! Вы думаете небось, мне от страха в него и не влезть? А? Да я его в первый же день надевал, а Свен-Сторож воздух накачивал.

– В нём, верно, не очень удобно ходить? – спрашиваю я.

– Не попляшешь, это нет. Ха-ха-ха, да и кабы я в эдаком наряде на танцы явился, все бы небось разбежались от Хартвича.

Но его внимание уже переключилось на еврейскую библию.

– Ну-ну, водолазный костюм со всеми причиндалами пусть себе тут повисит. Скоро тут от пола до потолка будет разного добра понавалено. А вот что вы скажете по поводу этой штуковины?