Роза

– Шхуна небось не торчала в Бергене.

– Будто и с нею не могло приключиться беды! – ответил Мак. – Я, собственно, хочу только сказать, что никакой вины я за собою не чувствую.

Мак оправил на себе сюртук и застегнулся. И с видом непонятого и оскорблённого достоинства он двинулся к двери конторы, оставя своего компаньона.

Через несколько дней непогода улеглась, и Хартвигсен, взяв себе подмогу, отправился к рифу посмотреть, не всплыло ли что из груза. Но нет, ничего не всплыло. Не всплыли и трупы. Но на этот счёт один человек, спасшийся с «Фунтуса», рассказывал тёмную историю: будто бы Брамапутру и можно было спасти, но муж её, Уле-Мужик, притянул её к себе и увлёк за собой в пучину. Всё это тому человеку удалось разглядеть среди смятения и ада. И Брамапутра выла, и глаза у неё выскочили из орбит. Я спросил: «Что, шкипер с женой на борту не ладили?» – «Ещё как, – отвечал он. – Брамапутра ведь была безотказная душа, и шкипер день и ночь должен был за нею приглядывать. Совсем не высыпался. Уж мы ему и кричим про риф, а он одно на него ломит. Глаза ему заволокло, что ли».

«Так, может быть, Уле-Мужик нарочно повёл «Фунтус» прямо на риф», – подумал я. Как жестока любовь.

Дни шли, и Хартвигсен постепенно успокоился и оправился после своей потери. О, это уж третий его значительный убыток только за то время, что я в Сирилунне, Бог его знает, много ли подобных ударов может вынести человек! Но, верно, Хартвигсен сказочно богат, денег у него, верно, куры не клюют. Он уже говорит о страховке и о крушении с совершенным спокойствием. Хорошо ещё, что потеря выпала тому, кому она по плечу, – так он выразился. Он даже ещё больше теперь хорохорится и поговаривает о том, не купить ли ему вместо «Фунтуса» пароход. Но к Маку он, кажется, несколько утратил доверие. Тогда, в лавке, он, конечно, скрепился, не вышел из рамок благоприличия. Но компаньона своего он теперь, кажется, раскусил. Это почему же именно нынче понадобилось гнать «Фунтус» со всем грузом в дальнюю бухту? А как же прошлые-то годы? О, тут непременно крылось что-то. Багеты доставлены.

– Не подсобите ли вы мне со всеми моими картинами? – спрашивает меня Хартвигсен.

Тут же он вспоминает про картину, которую я преподнёс Розе, и желает мне за неё заплатить, да, он желает по-царски со мной расплатиться. Когда я отклоняю его предложение, он одобрительно смотрит на меня и обещает, что где я её повешу, там и будет она висеть во веки веков. Его супруге очень нравится эта картина.

В те дни, когда я прилаживаю рамы к картинам Хартвигсена, я то и дело застаю Розу одну или с Мартой. Роза теперь сама обучает девочку, и у неё к этому оказались удивительные способности. Старая Малене опять получила сто талеров и опять без всякого письма. Всё это так таинственно, рассказать – не поверят, но лопарь Гилберт побывал у Розы и её оповестил. Роза сама пошла к старой Малене и своими глазами видела деньги и конверт.

Роза говорит:

– Почерк не Николая. Но деньги от него.

– Да-да, – говорю я.

– Да, но Бенони говорит, он умер! – кричит она. – И я у Мака была, и Мак говорит, он умер.

– Зачем принимать это так близко к сердцу, – пытаюсь я сгладить противоречие. – Всё равно он сюда не явится.

– Ах, это так ужасно, – отвечает она. – Не надо было разводиться, никогда не надо разводиться. И он, может быть, жив.

Мне стало невмоготу от её тоскливых воспоминаний, к тому же я ревновал её к этому вечному Николаю, и я сказал:

– Да, и он, конечно, вернётся, ждите!

Роза бросила на меня быстрый взгляд.

– Бог вас простит, – сказала она.

Я не собирался брать свои слова обратно, нет, я и замазывать-то их не хотел, ничего я ей не сказал такого страшного, и у меня была своя боль, своя мука, а она – хоть когда-нибудь она об этом подумала? Нет, никогда.

– Вы, может быть, не поняли, – сказала она. – Это так странно всё. Поверьте, не так уж приятно – приноравливаться ко всем, и раз у меня уже был муж… Я не то что хочу, чтобы он вернулся… И как мне теперь быть с Бенони! Николая я помню с юности. Он был такой смешливый, весёлый, я многое помню из того времени, когда он был в меня влюблён. А теперь – что мне вспомнить? Нечего. Разве что больше стало еды каждый день, но на что мне еда? Решительно нечего вспомнить. А про Николая я многое помню. Вот вы его не видели, а какой у него был красивый рот. А когда он стал лысеть, уж чего я не перепробовала, и, представьте, волос у него прибавилось, но это ему как-то не шло, я и перестала. Но и без волос он был хорош, у него был такой чистый, такой прекрасный лоб. Ах, и зачем я сижу и всё это вам рассказываю, сама не знаю, нет, это ни к чему. А про Бенони мне нечего рассказать.

– Мне казалось, у вас с мужем всё теперь хорошо, – сказал я.

– Вы хотите сказать – с Бенони? Да. Но не так уж мне и хорошо, когда я ему подаю еду, а сама думаю, что тому, другому есть нечего. Стыдно такое говорить, но нет, никогда, никогда нельзя разводиться и нельзя снова замуж идти, ничего из этого не может выйти хорошего.

– Ах! – вздохнул я и поморщился.