Роза Дюруа

Но хуже всего было с хором. В первые дни после возвращения из Мехико подружки каждый день звонили Дульсе домой. Им хотелось поговорить о поездке, обсудить разные подробности, а Дульсе отделывалась односложными ответами. Все недоумевали, что случилось с такой всегда общительной и разговорчивой Лус. В первое время можно было сослаться на больное горло, из-за которого нельзя ни говорить по телефону, ни петь. Но этот предлог через несколько дней перестал срабатывать. Среди девочек, поющих в хоре, поползли слухи: Лус зазналась.

— Надо же, какая! Получила премию и теперь считает, что мы для нее недостаточно хороши, — говорила Мария Элена.

— Воображает теперь, — вторила Кармен. — Представляешь, я слышала, как ее мамочка говорила дону Антонио, что у нее эмоциональный стресс или как его там.

— Стресс, ха-ха! — насмешливо отозвалась Мария Элена. — Просто она считает, что она такая гениальная, что ей теперь работать не надо.

Это мнение быстро дошло до одноклассников Лус. Дульсе стала замечать, что восторженное отношение первых дней сменилось насмешливостью. Она ужасно страдала из-за этого. Наконец, в один из дней Мария Элена с явным ехидством сообщила Дульсе, что сольные номера Лус теперь репетирует Кармен и с успехом исполнила два из них на концерте в прошлое воскресенье. Только Энрике оставался верным другом. Он был даже рад, что Лус теперь не занята через день на репетициях и может чаще проводить с ним время после школы.

Словом, Дульсе чувствовала, что с каждым днем ей все труднее носить маску. Но она не могла решиться на то, чтобы все рассказать матери. Кроме того, в этом случае она бы подвела сестру. Но иногда ей казалось, что с каждым днем она все больше запутывается и не знает, как выбраться из этого положения. Она уже стала скучать по отцу, по маленькому Тино, по подругам в школе. И даже тетя Кандида издалека представлялась заботливой и добродушной. Даже ее Дульсе теперь повидала бы с удовольствием. Но при этом Дульсе ни за что не хотела бы расстаться с матерью. С того дня, как она познакомилась с мамой, для нее как бы началась новая жизнь. Значит, оставалось только одно: сделать так, чтобы все они могли быть вместе.

Но это было гораздо легче задумать, чем исполнить. В данную минуту Дульсе находилась на кухне, где Томаса просила ее приглядеть за обедом. Сама она сразу вышла, и Дульсе не успела спросить у нее, что именно от нее требуется. Сейчас она рассеянно смотрела в окно, машинально рисуя что-то в своем блокнотике, который она постоянно носила с собой. Между тем на плите выкипал суп и подгорало жаркое. Дульсе очнулась только тогда, когда почувствовала ощутимый запах горелого. Она кинулась к плите и выключила огонь, но не могла сообразить, что делать дальше.

В этот момент вошла Томаса.

— Что это у тебя тут горит? — спросила она.

— Да так, я задумалась и не заметила, — испуганно сказала Дульсе.

— Да уж видно, что задумалась. Раньше ты такой рассеянной не была, — проворчала Томаса.

Она подошла к плите, стала отскребать выкипевший суп и переворачивать пригоревшее жаркое. Дульсе лишь беспомощно смотрела на нее.

— Прости, пожалуйста, Томаса, это все из-за меня. Я такая рассеянная.

— Разве в одной рассеянности дело? Раньше тебе и говорить не надо было: ты и на кухню бежишь, хлопочешь, и по дому что надо сделаешь, мы с мамой на тебя не могли нарадоваться. А теперь все книжки, да телевизор, да по улицам слоняешься. Вот и дон Антонио на тебя обижается. Он столько сил на тебя положил, чтобы тебя выучить, на конкурс подготовить, а ты теперь капризы свои проявляешь. Разве же так можно?

Дульсе почувствовала, что сейчас заплачет. Ей стало так обидно и одиноко. Разве может она объяснить Томасе, что старается, что она уже совсем не та девочка, которая несколько недель назад выбежала из дома в Мехико, попрощавшись с тетей Кандидой? Ей казалось, что за это время она прожила целую жизнь. Она стала гораздо внимательнее к людям, которые ее окружают, и ей казалось, что теперь она больше их понимает. Она и по дому теперь делала не в пример больше, чем в свои прежние дни. Но, несмотря на это, все выходило как-то нескладно, и Дульсе так часто чувствовала себя виноватой.

Она больше не могла удержаться, и по щекам ее покатились слезы. Дульсе начала вытирать их и выронила свой блокнот с набросками. Томаса подняла его и взглянула на раскрытую страницу. И замерла в изумлении. На листочке блокнота Дульсе простой шариковой ручкой делала по памяти наброски портретов. Сходство было поразительное. Томаса с удивлением увидела, насколько верно девочка подметила ее черты и передала их в рисунке. Рядом был набросок лица Розы с ее пышными волосами, живыми, выразительными глазами и губами, которые, казалось, готовились улыбнуться. Но Томасу поразило другое. Радом с портретом Розы был нарисован портрет мужчины средних лет с волнистыми волосами, с небольшими усиками, лицо было приятное и доброе. И этого мужчину, нарисованного в блокнотике девочки, Томаса явно знала. Это был не кто иной, как муж Розы Рикардо Линарес.