Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

За прошедшие два года они сильно постарели. Леди Сент-Лу стала еще больше похожей на орла. Кожа туго обтянула кости. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, может умереть в любую минуту. Но на самом деле она прожила еще много лет. Миссис Бигэм Чартерис стала более худощавой и морщинистой, а леди Трессилиан — еще дороднее и сильнее задыхалась. Она шепотом сообщила мне, что им всем очень нравится жена Руперта.

— Такая практичная и смышленая. Я уверена, что они будут счастливы. Конечно, когда-то мы мечтали совсем о другом… — На глаза леди Трессилиан набежали слезы. — Ну почему? Почему такое должно было случиться?!

Этот вопрос, как эхо, неизменно повторялся в моем мозгу.

— Злой… ужасный человек… — с горечью сказала леди Трессилиан.

Всех нас — старых леди и меня — объединяла печаль по усопшей и ненависть к Джону Гэбриэлу.

— Вы помните маленькую миссис Барт? — неожиданно спросила миссис Бигэм Чартерис, когда я стал прощаться.

— Разумеется! Как она поживает?

Миссис Бигэм Чартерис покачала головой.

— Боюсь, она опять попала в глупейшее положение. Вы знаете, что случилось с Бартом?

— Нет.

— Выпил лишнего и ночью свалился в канаву. Ударился головой о камень. Насмерть.

— Значит, Милли овдовела?

— Да. Но я слышала от своих друзей в Сассексе, что она встречается с каким-то фермером. Собирается выйти за него замуж. Говорят, у него скверная репутация: пьет и к тому же груб.

«Итак, Милли Барт верна себе… — подумал я. — Интересно, извлекает ли кто-нибудь уроки из прошлых ошибок, получив второй шанс?»

Я думал об этом и на следующий день в вагоне, направляясь в Лондон. Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на первый ленч. За столиком ресторана, ожидая, пока подадут суп, я думал о Дженнифер.

В Лондоне Каро Стренджуэй иногда сообщала мне новости о Дженнифер. Она невероятно усложнила себе жизнь, очень несчастна, но держится мужественно, так что, по словам Каро, невозможно не восхищаться!

Вспомнив Дженнифер, я слегка улыбнулся. Конечно, она довольно мила, но у меня не было ни малейшего желания ее видеть и никакого интереса.

Вряд ли кому понравится слушать одну и ту же пластинку слишком часто.

Наконец я прибыл в Лондон, в дом Терезы, и она дала мне выговориться.

Она терпеливо выслушала мои горькие диатрибы[101]. Я описал события в Заграде и кончил рассказом о могиле Изабеллы в Сент-Лу.

— Я должен бы чувствовать, что оставил ее покоиться в мире. Но во мне самом нет умиротворения, — продолжал я. — Изабелла умерла слишком рано. Она как-то говорила, что надеется дожить до старости. И она могла бы жить долго. Она была очень крепкая. Невыносимо сознавать, что жизнь ее оборвалась так рано.

Тереза нетерпеливо шевельнулась.

— Ты подходишь к этому с временными мерками, Хью! Но время — относительно. Пять минут и тысяча лет могут быть одинаково важны. Помнишь у Элиота? «Мера едина мгновенью и розы и тиса».

«Темно-красная роза, вышитая на бледно-сером шелке…»

— У тебя свое назначение в жизни, Хью, — а ты пытаешься приспособить под него жизни других людей. Но у них есть свое собственное назначение. Оно есть у каждого. И все они сложно переплетаются. Лишь немногие рождены достаточно проницательными, чтобы знать свой собственный удел. Я думаю, Изабелла была таким человеком. Ее трудно было понять — нам было трудно понять! — не потому, что Изабелла была очень сложной, а потому, что она была простой — почти пугающе простой. Она признавала только главное, только суть.

Ты продолжаешь видеть жизнь Изабеллы как нечто резко оборванное, изуродованное, сломанное… Однако я уверена, что ее жизнь была сама по себе завершенной и целостной…

— Мгновение розы?

— Если хочешь… Тебе очень повезло, Хью, — тихо сказала Тереза.

— Повезло? — Я с недоумением смотрел на нее.

— Да, потому что ты любил ее.

— Пожалуй, ты права. Но я никогда не был в состоянии что-нибудь для нее сделать… Я даже не пытался остановить ее, когда она собиралась уехать с Гэбриэлом…

— Ты не сделал этого, потому что по-настоящему любил ее, — сказала Тереза. — Любил достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе.

Почти против собственного желания я принял определение любви, данное Терезой. Жалость всегда была моей слабостью, моей излюбленной поблажкой. Жалостью, снисходительной и легкой, я жил и согревал свое сердце.

Но на Изабеллу это не распространялось. Я никогда не пытался услужить ей, облегчить путь, нести ее бремя. Всю свою короткую жизнь Изабелла была только сама собой. Жалость — чувство, в котором она не нуждалась и не могла бы его понять. Права Тереза: я любил Изабеллу достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе…

— Хью, дорогой, конечно же ты любил Изабеллу. И, любя ее, был очень счастлив.

— Да, — с удивлением согласился я, — был очень счастлив.

Но тут же меня охватил гнев.

— Надеюсь, однако, что Джон Гэбриэл будет обречен на мучения как на этом, так и на том свете!

— Не знаю, как на том, — сказала Тереза, — но что касается этого света — твое пожелание сбылось. Джон Гэбриэл — самый несчастный человек, которого я знаю…

— Похоже, тебе его жаль?