Роза в цвету

Он три месяца провел, наблюдая и выжидая, чтобы его потом не обвинили в поспешности, хотя на то, чтобы понять, что именно с этой женщиной он будет счастлив, ему потребовалось куда меньше времени. Ее уравновешенный нрав, спокойная деловитость и сдержанная сила и страсть, которые иногда проявляли себя в блеске черных глаз и дрожи твердых губ, вполне подходили Арчи, который и сам обладал многими из этих свойств. Ее туманное происхождение и скудость материальных средств – то, что отвратило бы многих ухажеров, – не только трогали его доброе сердце, но и бередили скрытые романтические чувства, которые золотой жилой залегали под спудом его здравомыслия, – в результате практичный и трезвый Арчи, влюбившись, превратился в поэта. Если бы дядя Мак догадался, какие грезы и фантазии витают в голове, склоненной над гроссбухами, какие чувства зреют в груди его «первого помощника», он постучал бы себя по лбу и предложил отправить того в лечебницу для душевнобольных. Кузены считали, что Арчи слишком рано остепенился. Мать его опасалась, что воздух бухгалтерии ему не на пользу, а дядя Алек ошибочно полагал, что паренек «призадумался о Розе», ибо Арчи очень часто приходил к ним по вечерам, с удовольствием сидел рядом с кузиной за рабочим столом и за разговором размечал канву и рисовал узоры.

И никто не замечал, что, поддерживая беседу с Розой, он смотрел только на Фиби, которая сидела рядом на низеньком стульчике и молча занималась делом, потому что в присутствии Розы всегда старалась стать как можно незаметнее и очень огорчалась тому, что, будучи девушкой корпулентной, не может спрятаться вовсе. Арчи же мог говорить о чем угодно, но видел только блестящие черные локоны на другой стороне стола, румяную щеку, плавный очерк лица над крепкой белой шеей и темные ресницы, которые иногда приподнимались, открывая взору глаза столь нежные и глубокие, что смотреть в них долго ему было невмочь. Его зачаровывали даже стремительные движения иголки, скромная брошка, которая вздымалась и опадала с каждым тихим вздохом, незамысловатая работа, опрятность, с которой Фиби собирала лишние нитки в небольшой мешочек. Заговаривал он с ней редко, к ее рабочей корзинке не прикасался – хотя Розину опустошал, если ему нужны были тесьма или ножницы; лишь изредка решался он принести ей какую-нибудь занятную или милую безделушку после прихода судна из Китая; он просто сидел и думал про нее, воображая, что это его собственная гостиная, там стоит ее рабочий столик и они сидят рядышком, счастливая чета.

В этой точке невеликой ежевечерней драмы его всегда охватывало сильнейшее желание совершить какой-нибудь безрассудный поступок – он подавлял его, ища спасения в иной форме опьянения, предлагая помузицировать, причем порой столь неожиданно, что Роза осекалась на полуфразе, удивленно смотрела ему в лицо и подмечала непривычное волнение в его обычно невозмутимых серых глазах.

Тогда Фиби складывала работу, подходила к фортепьяно – явно довольная возможностью найти выход для скопившегося внутри душевного напряжения, излить которое она могла только в песне. Роза садилась ей аккомпанировать, Арчи же отступал в укромный уголок, откуда мог видеть лицо поющей Фиби, и на полчаса погружался в несказанное блаженство. Никогда Фиби не пела так дивно, ибо дружелюбная обстановка была для нее тем же, чем солнечный свет для птички, критиковали ее редко и мягко, хвалили обильно и искренне, поэтому душу она изливала с той же свободой, с какой устремляется в свое русло весенний ручеек после того, как источник его наполняется до краев.

В такие моменты Фиби становилась прекрасна той красотой, которая заставляет мужской глаз вспыхнуть от искреннего восхищения, а мужское сердце – с особой силой ощутить женское благородство и нежность. Нет потому ничего удивительного в том, что главный зритель этой прелестной картины вечер от вечера влюблялся все сильнее, и пока старшие предавались игре в вист, молодежь играла в еще более захватывающую игру, козырями в которой всегда выступают черви – пылающие сердца.

Роза, игравшая в этом спектакле роль непарной пары, скоро разобралась, что к чему, и чувствовала себя примерно так, как, наверное, чувствовала себя стена, когда Пирам ухаживал сквозь ее трещины за Фисбой[24]. В первый момент она слегка всполошилась, потом обрадовалась, потом встревожилась, потом заинтересовалась всей душой, как оно свойственно женщинам в подобных случаях, и с большой охотой продолжала играть роль посредницы, хотя порою и чувствовала в теле дрожь от насытившего воздух электричества. Вслух она ничего не говорила, дожидалась, когда Фиби сама скажет свое слово, вот только Фиби молчала и, похоже, сомневалась в очевидном, пока сомневаться не сделалось невозможно, – тогда бывшая служанка внутренне сжалась, будто пойманная на каком-то проступке, и стала пользоваться любым предлогом, чтобы не появляться в «девичьем уголке», как называли это милое убежище.