Роза ветров

Оказавшись в этом доме, каждый из них вновь ощутил свою личную значимость, проститься с которой в той или иной мере одному пришлось из-за почетной ссылки во Францию, другому в связи с переводом в почтовое ведомство, а третьему по причине отказа в командирской должности на лучший балтийский фрегат. Здесь, в этом доме, подобные удары судьбы теряли свою чувствительность и становились просто мелкими неурядицами, о каковых не стоило даже говорить вслух, заменяя неудобную память о них словами про балерин и погоду. Ни Муравьева, ни Зарина более не язвил отзыв генерала Головина «в отпуск» в 1842 году с Кавказа, после чего армейская карьера обоих зашла в тупик. Не вспоминалась и служебная записка о предлагаемых военных действиях против Шамиля[72], в которой Муравьев изложил настолько неофициальный и неожиданный подход к делу, что внезапно обострившаяся у него в сорок четвертом году «болезнь» потребовала навсегда снять уже генеральские на тот момент эполеты и долго «лечиться» за границей. Все это перестало теперь быть важным. Орден, только что полученный Зариным, временное назначение Муравьева губернатором в Тулу и самое главное — приглашение в этот дом были знаками больших и, скорее всего, судьбоносных перемен к лучшему. Все трое вновь чувствовали себя в седле, и седло наконец было каждому из них впору

— Все ли у вас хорошо, господа? — по-немецки спросила хозяйка дома, входя в гостиную из соседней комнаты.

На полшага за ее спиной следовал невзрачный, но крайне уверенный в своем движении человек. В том, как он ступал, как ставил ножку в щегольском сапоге, звучала полная убежденность в его праве ступать, глядеть по сторонам и ставить ножку именно так — с достоинством и в то же время непринужденно.

Трое сидевших по-военному четко поднялись из-за стола и дружно отрапортовали, что у них все прекрасно и лучше даже и быть не может. Хозяйка не удержала улыбки, а затем представила своего спутника.

— Федор Иванович Тютчев, — слегка картавя и неверно расставляя ударения в русском имени, произнесла она.

Лицо ее при этом выразило полнейшую уверенность в том, что гостям названное имя должно говорить о многом, однако для военных людей оно оказалось пустой звук. Будучи застигнутыми врасплох, мужчины не успели сделать нужного вида, а привычка к армейской прямоте не оставила им иного выхода, как только сконфузиться. Менее остальных затронутый этим конфузом Муравьев тут же, впрочем, нашелся:

— Кем бы ни был господин Тютчев, мы искренне рады его приветствовать, Ваше Императорское Высочество!

— Но он известный русский поэт! — Тонкие брови хозяйки слегка поднялись в недоумении.

— Ах, вот как… — выдохнул Муравьев, ожидавший, видимо, чего угодно, но только не встречи с поэтом. — Ну что ж… Мы поэзию уважаем… И даже любим отчасти…

В поисках поддержки он обернулся на Зарина, и тот немедленно выступил вперед:

— Я так даже очень, — доложил Владимир Николаевич. — Бывает, по ночам уснуть не могу. Изверчусь весь в постели, знаете ли, все думаю: какое бы мне стихотворение почитать.

Хозяйка дома секунду-другую переводила неуверенный взгляд с Муравьева на Зарина, пытаясь понять, шутят ли они, и наконец рассмеялась.

— Полно вам, господа, — махнула она красивой рукой, решив, что над нею подтрунивают, после чего снова перешла на немецкий. — У вас ведь, господин Зарин, в Смольном институте, кажется, племянница на воспитании состоит? А у Федора Ивановича там дочь.

— Две, — по-немецки поспешил поправить ее Тютчев.

— О! — хлопнул Муравьев по плечу Невельского. — Вот вам, Геннадий Иванович, еще невесты!

Не уловивший, откуда в разговоре, который перескакивал то на русский, то на немецкий язык, снова вдруг объявились невесты, тот смутился, и от этого смущения лицо его осветила беспомощная, но искренняя и очень хорошая улыбка. Хозяйке дома эта улыбка так понравилась, что она, позабыв церемонии, ободряюще положила свою ладонь ему на рукав и лишь после этого откланялась. Поэт Тютчев устремился за нею, не в силах, видимо, и минуты оставаться без покровительницы в обществе настолько чуждых литературе мужчин. В отличие от Зарина, своих родительских чувств при упоминании дочерей он никаким образом не проявил. Высказанная Муравьевым шутливая мысль о возможности брака двенадцатилетних девочек с абсолютно незнакомым ни их отцу, ни самим девочкам тридцатитрехлетним морским офицером не только не вызвала в нем негодования — от нее даже тени малейшего интереса не скользнуло по его холодному и высокомерному лицу

— Нет, каков, а? — с оттенком даже восхищения воскликнул Муравьев, указывая рукой вслед церемонно удалившемуся поэту

— А хозяйка-то какова! — мечтательно возразил ему Зарин, и все трое согласно кивнули, заново переживая уделенные им полторы минуты.