Роза ветров

Муравьев, разумеется, и в мыслях не допускал, что военный министр империи может оказаться ее врагом, но, вспомнив теперь генерал-лейтенанта Раевского и бесславную его отставку в возрасте всего сорока лет, он как будто прозрел в делах дотоле ему туманных, и в прозрении этом неожиданно уловил, к пониманию какой ситуации склоняет его своими намеками граф Перовский и что, возможно, стояло за всеми армейскими отставками и бессрочными отпусками на Кавказе в начале сороковых годов.

— Вы пудинг непременно отведайте, — с ласковой улыбкой обратился министр к Зарину, видя, как истово тот налегает на горячее, и будто бы беспокоясь, что во Владимире Николаевиче не останется места на десерт. — Повар-то у великой княгини англичанин. Он в этом толк, уж поверьте, знает. Я, пожалуй, и в самом Лондоне таких пудингов не едал.

Зарин снова перестал жевать и покосился на блюдо с каким-то коричневым колобком. Взгляд его выражал одновременно интерес и глубокую настороженность. Таким взглядом обычно ощупывают друг дружку впервые встретившиеся собаки, не ведая, что несет им эта встреча: добрую трепку или большую любовь.

— Я бы и вам посоветовал, Геннадий Иванович, — повернулся граф к Невельскому. — Вы хоть и не поклонник английской стряпни, но тут на вашем месте я бы сделал исключение. Иногда англичанам все-таки можно доверять.

Он засмеялся собственной шутке, и смех его, касавшийся вполне безобидного и мирного предмета, почему-то вдруг зазвучал угрозой. Быть может, в сановнике сработала многолетняя привычка, требовавшая от него незаметно как бы нависать почти над любым своим собеседником до такой степени, чтобы тот или те временами испытывали страх в его присутствии, ни в коем случае не забываясь и не обольщаясь дружеской и на первый взгляд нисколько не церемонной его манерой общаться. А может, он в самом деле представил себе своих врагов и соперников как еду, и мысль эта — о поглощении Палмерстона, молодой королевы Виктории, светлейшего князя Чернышева, соратника его Нессельроде и вообще всех-всех-всех, кого не мешало бы разжевать и проглотить — сама идея развеселила его и в то же время пробудила угрожающий аппетит.

— Я вот непременно отведаю, — сказал он, переводя дух и отхватывая приличный кусок пудинга широким, слегка изогнутым наподобие турецкого ятагана ножом.

— М-м-м… — сообщил он через минуту и, не желая уж более ничего говорить, махнул в сторону десерта свободной рукой.

Поняв его жест как приказ, остальные тут же разобрали английский коричневый колобок по тарелкам, и за столом впервые с начала ужина полностью прекратился разговор. В этой тишине, разбиваемой одними стуками ложек по саксонскому фарфору, Лев Алексеевич мог с полным удобством для себя подвести некоторые итоги своим наблюдениям за гостями великой княгини, а главное — решить, подходят ли они для тех непростых задач, которые жизнь могла вот-вот перед ними воздвигнуть.

В пригодности тульского губернатора к этому моменту он был почти уверен. В глазах у Муравьева блестело столько ума и понимания того, к чему на самом деле клонит Перовский, что сомнений на его счет уже практически не осталось. Проницательность, позволившая ему уловить подлинную расстановку сил на доске в нынешней партии, напомнила министру смышленого и быстрого пса. И если Муравьев был в этой аллегории собакой охотничьей — той, что свободно бегает по лесу, молчит, не лает, смотрит по сторонам, поскольку обязана добыть дичь, — то старинный его армейский товарищ Зарин являл собой скорее образ караульного пса. Он был готов громко лаять и стеречь то, что уже добыто, но к самостоятельному поиску наклонности не имел.

Моряк же оставался фигурою непроявленной, поскольку весь вечер молчал, вступая в разговор лишь в такие моменты, когда избежать этого было положительно невозможно. И тем не менее даже из его молчания граф делал некоторые выводы. Он, разумеется, знал, что сдержанность в человеке может быть продиктована опасением сказать что-нибудь лишнее либо, напротив, отсутствием собственного мнения, однако в случае с безмолвным морским офицером ни то, ни другое явно не подходило. Сдержанность Невельского говорила прежде всего о том, что ему было что сдерживать, и это свидетельствовало о большой внутренней силе. В своем окружении Перовский таких людей не держал, находя их неспособными к нужной ему степени подчинения, но в постороннем лице мог этим свойством искренне любоваться.