Розанов

Вероятно, трудно было бы дать более точный, одновременно язвительный и уважительный в духе христианской этики ответ, а кроме того, очень хороши тут постройки, посадки, экзамены и вы, Вас. Вас., со своими глупостями. Но Розанова это все взбесило, и в комментариях к их переписке и «Опавших листьях» он много чего сердитого про Рачинского, тогда уже покойного, написал. Возможно, что и знаменитое «Я не такой подлец, чтобы думать о морали», возникло в его голове уже тогда, когда Сергей Александрович поучающе заговорил про «дело моралиста».

Эта розановская агрессия позднее весьма огорчила издателя «Нового времени» А. С. Суворина. «Я прошу Вас перечесть то, что Вы написали о Рачинском, обзывая его Хлестаковым, Ноздревым, крепостником, лицемером и т. д. Конечно, он отвечать не станет, и на такие заушения обыкновенно не отвечают. Вы говорите, что он не знает народа, что он не был в избах, – единственно на том основании, что он не сказал о том в своей книжке. Вы читаете от его имени, влагая в его уста презрительные монологи к народу. Вы и сколько раз упрекаете его за то, что Богданов-Бельский писал его портрет. Вы ссылаетесь на каких-то священников, которые читали его книгу, и потому она скверная книга, точно священники – соль земли и авторитеты в педагогике… Неужели можно вылить ушат оскорблений на человека, который прожил двадцать лет в деревне, в школе, в постоянном общении с крестьянскими детьми? Я этого не понимаю».

Розанов правоту своего начальника признал, и это тоже, к слову сказать, драгоценнейшее качество нашего героя – признавать и исправлять свои ошибки. Публикуя в 1913 году суворинское письмо, В. В. снабдил его примечанием: «Не постигаю, как мог такую грубость допустить. Это – просто пошлость допустить такие слова о Рачинском; но в те годы я, по специальным поводам, был очень раздражен “против всех их” (Рачинский, Победоносцев, М. П. Соловьев)». А еще позднее, в 1916 году, публикуя письма самого Рачинского, написал: «Сергей Александрович Рачинский – тяжелая и непоправимая на мне вина лежит перед ним: перед его годами, заслугами перед Россией. Его “портрет en tout (полный рост)” один из самых красивых за весь XIX век. Да простит он меня с того света. Я истинно, истинно и глубоко перед ним виноват».

Но это все опять же случится позднее, а в ту пору разозлил В. В. не только скучный, пресный ортодокс. Характерна заочная полемика Розанова с другим и куда более серьезным авторитетом его провинциальной поры Константином Леонтьевым. В 1915 году В. В. охарактеризовал те внутренние споры со своим кумиром так: «Успокаиваться и отходить от Л[еонтье]ва я начал только около 1897-го года, 1898 года, когда… terribile dictu начал отходить (дело прошлое и можно рассказывать) от христианства, от церкви, от всего “скорбного, плачущего и стенающего”».

Леонтьев тут вообще очень важен, потому что, отталкиваясь от его философии, которая некогда елецкого педагога так увлекла, цитируя его слова: «“Я бы обрадовался секте скопцов”, – говорит Л-в в одном из приведенных писем», – Розанов переходил в наступление, вспоминая еще одного властителя русских дум конца века: «Но почему не взять секту обратную, столь же живучую, страстную, мистическую?.. В 1894 году, только что познакомившийся с Соловьевым и со мною, покойный Ф. Э. Шперк передал мне, не без удивления, весьма сочувственные слова Соловьева о принципе оскопления как радикального средства отвязаться от угнетающей нас “плоти”. Да и в самом деле, к чему это вечное бегство от непобедимого врага, которого можно умертвить минутою боли? Какой выигрыш, какая свобода для духа!! “Бороться” с врагом?.. Но есть ли смысл в борьбе, когда в ней вечно бываешь побежден? Лежать под сидящим на тебе “бесом” (= плоть) – какая красота для праведника?! Одно движение ножа над тем, что должно умереть и к умерщвлению чего направлены все прижизненные усилия, что, наконец, все равно не живет, а составляет вредный придаток вроде червеобразного отростка слепой кишки, – это в самом деле мудрость! Соловьев, так же как и Леонтьев, как и заморивший себя постом Гоголь, не усматривали положительного, светлого и праведного содержимого в том, на что посягновение совершил уже Ориген. Между тем “мистицизм”, коего жаждал Леонтьев, да и все они три, мог двинуться и не по пути скопчества, но по противоположному пути, – к окончанию того “ледникового периода”, с которым мы сравнили весь круг скопческих идей. Тогда все пойдет не к ссыханию, не к отчаянию (психология их трех), а к расцвету, к дождю, к радуге, увиденной Ноем, и словам Божьим о ней: “вот тебе знаменье, что это не повторится еще”».

Или как цитировал Розанова в «Кукхе» А. М. Ремизов:

«В минуту совокупления, – сказал В. В., – зверь становится человеком».

– А человек? Ангелом? Или уж?

– Человек – Богом».