Розанов

«О Леонтьеве я все очень хорошо знал. Со слов Рцы (начало переписки с ним – из Белого), да отчасти и комментируя (в душе) слова Рачинского (С. А.): “Я отскочил от Леонтьева-студента с каким-то ужасом и омерзением”, – я, должно быть, сообщил Страхову, что Леонтьев был utriusque naturae (sexus) homo [обоих полов человек (лат.)], – с влечением к субъектам своего пола. Теперь, после “Люди лунного света”, я смотрю на это совершенно спокойно, с мыслью – “не мое!”, и далее этого не простирая осуждения. Это явление в античном мире было спокойно принято и вошло в открыто законом нормируемые явления; его философски и религиозно объяснял Платон, сам состоявший в категории людей этого цикла. Но затем под влиянием Библии, для которой, как для закона чадородия, люди utriusque sexus были в высшей степени враждебны (хотя в Талмуде есть одно место, говорящее о жителях Содома, что “они забыли Бога от счастья”, и вообще говорящее о них (без отвращения)… – под влиянием ужаса к Содому и Гоморре, точно занавес железный упал около этого явления, – и отделил его от зрителей, слушателей, от законодателей, царей, ученых, иереев. Явление, однако, продолжало существовать. Но оно никогда даже не называлось полным именем и вслух, – и это умолчание было всего более причиною такой страшной вражды к нему, вражды и презрения, злобы и омерзения, что этот “грех” стал тягчайшим отцеубийства и детоубийства. Затем были попытки защитить его, своим крахом еще углубления презрения к нему. Прошли, таким образом, тысячелетия абсолютной мглы над “мужелюбием” мужчин и “женолюбием” женщин».

Однако это миролюбивое и такое современное замечание относится к 1913 году, когда Розанов письма Страхова публиковал и комментировал, а пятнадцатью годами ранее мысль В. В. двигалась из «лунной мглы» в направлении противоположном, солнечном, в Египет и в Израиль, «в мир улыбок, смеха, зелени и молодости, в юный и утренний мир язычества». И дальше: «Могу сказать о себе: рожден был в ночь, рос в сумерках, стал стариться – стал молодеть». Это ликующее, влекущее к противоположному полу розановское мироощущение описал впоследствии с присущими ему образностью и красноречием С. Н. Дурылин: «Его “глазок” проникал в сердцевину жизни, в бездонный колодезь бытия, – и черпал, черпал оттуда тайну – простой бадьей на веревке, руками, старыми, с синими жилками, руками с табачной желтью на пальцах. Философы и профессора, разные – “ологи”, смотрят в колодезь в увеличительное стекло, освещают внутренность сруба электрическими фонарями, что-то измеряют, с чем-то сравнивают – и ничего не видят. Сердцевина бытия. Стержень вселенского вращения. Когда-то Писемский говорил с матерым цинизмом, с грубой точностью:

– Думаешь, земной шар вокруг оси вращается? Нет, врешь: вокруг женской дыры.

И это же В. В. сказал с такой нежностью, с такою глубокой радостью и святостью бытия, так сумел расположить вокруг этой ямины бытия и Элладу, и Иудею, и Египет, и Сикстинскую Мадонну, и Лермонтова, и “Коринфскую невесту”, все, все великое, прекрасное, все стержневое, первопричинное земли, – что до звезд возвысилась его хвала, до звезд синих и сочувственных, которые он так любил и в которые так верил». А в другом месте Дурылин не менее образно писал: «Жизнь – как бокастая баба: она перевертывалась с боку на бок, со спины на жопу, – а Вас. Вас. смотрел, не жмурил глаза, когда не “лик”, а “жопа” поворачивалась перед ним, и все повороты бытия любил, и каждым зачаровывался. Это называют “импрессионизмом мысли” – одни, переверточничеством – другие».

Легкомысленный волк

Разумеется, это все тоже было, мягко говоря, весьма и весьма удалено от христианства, и можно было бы сказать, что розановский путь – это путь Павла, ставшего Савлом, только едва ли сам В. В. с такой оценкой согласился бы. Для него новый ход его мыслей был не изменой прежним идеалам, но – развитием, движением вверх, вниз, вперед, назад, во все стороны. Розанов расширялся как сверхновая звезда после вспышки и, если можно так выразиться, хотел быть, да и в каком-то смысле был вопреки собственным утверждениям и Павлом и Савлом одновременно[34], соединяя, неся в себе, а не взаимо уничтожая гремучую смесь христианства, язычества и иудаизма.

«…я молился двумя молитвами, так сказать на запад и на восток – безо всякой догадки о их противоречии, – писал он одному из самых важных его корреспондентов на рубеже веков П. П. Перцову[35]. – В первый же раз когда я догадался, что христианство даже и отдаленно не имеет радости о детях (иначе как об учениках церковно-приходской школы), чувства семьи, да и вообще ничего египетского, – я вдруг проклял всю свою Саванароловскую проповедь, стал собирать разодранные “соблазнительные картинки” и не без бесовской улыбки, а частью с благочестием и во всяком случае с внутренними слезами стал ставить их в передний угол “образом”. Вот моя перемена. Перемена ли? Вы видите – почти нет».