Розанов

«…возникло слово “декадент”, и я тоже был из первых», – писал он позднее в «Уединенном», а в письме Перцову признавал: «И я (сам декадент, конечно) – узнаю “родные души”, узнаю – безгласно, без говора, без доказательств…»

Психологически это очень понятно! Василий Васильевич Розанов был декадентом от юности своей, от бедного детства, отрочества, от Костромы, Симбирска, Нижнего, от своей несчастной матушки, за которой был вынужден ухаживать, от садиста семинариста Ивана Воскресенского и «хлыстовской богородицы» Аполлинарии Сусловой. Вся его жизнь, его воспитание, его взросление, его впечатления и ощущения, его консерватизм и славянофильство были декадентскими по духу и таковыми оставались до конца дней. Розанов идеально совпал со своим временем, родился не раньше и не позже и шел по жизни, принимая и не принимая, вбирая и отталкиваясь от всего, что попадалось на его пути. Все было ему позволительно и все полезно, все вызывало в нем страшный интерес, жизнь будоражила и кружила голову этому «вечному мальчику», который и жил на полную катушку, как и душа, и тело просят («Увидишь крест – перекрестишься. Увидишь груди – потрогаешь. Вот моя (и всемирная) “натуральность”», – исчерпывающе описал он самого себя позднее в «Мимолетном»), и лишь хотел казаться безвольным, пассивным, ватой, как себя впоследствии аттестовал. Но нет, ничего подобного – самоволия, самоуправства, самолюбия, самообладания, самоотверженности, самолюбования, самоуничижения и всяких прочих «само» у него было более, чем достаточно.

«…от детства 3–12 лет в Костроме и по сей день – какая же это фуга самоуединения, самоожесточения, самопрезрения и вражды, вражды, вражды… с просветами умилений, слез прощения, – писал он Перцову. – Вот моя психика духовного сластолюбца, – и вместе духовного самоуправца… Но чудовищно, что это “самоуправство” соединено с ужасною хрупкостью души: нет менее твердого, более раба впечатлений, человека, чем я».

И, конечно, петербургские декаденты, с кем он познакомился не позднее весны 1897 года (известны письмо Гиппиус Розанову от 11 апреля 1897-го, в котором она «от имени всей нашей маленькой колонии» выражает «особенную радость по поводу Вашего приглашения», и письмо Розанова Перцову, где он пишет о Мережковском, что «мы провели вечер в очень интересной беседе, с полуслова понимая друг друга»), были сильнейшим из его впечатлений. Эти странные новые люди с их дурацкими забавами, спорами, розыгрышами, поисками и экспериментами выглядели намного интереснее правильных консерваторов. Помимо личных счетов, материальных претензий, обид и обманутых ожиданий поздние славянофилы были в розановских глазах стары душой, эпигоны, унылые бездари и неудачники[38], а декаденты, которых он еще совсем недавно, по собственному признанию, «представлял какими-то онанистами-гадами», оказались молоды, нахальны, успешливы. А главное – одарены, и, как невероятно талантливый человек, сам он почувствовал свое с ними сродство, что было гораздо важнее любых идей. «Переделка позитивистского человека в декадента есть самое замечательное, что я пережил или зрителем чего Бог дал мне быть. Это – перелом, и он не меньше, чем от католичества к реформации».

«Да, батюшка, я стал любить декадентов, – писал Розанов Перцову. – Они своими “фиолетовыми руками” сделали то, чего не мог сделать Катков своими громами, Страхов своей рассудительностью, образованностью и тихой борьбой. Потянуло новым в воздухе, мы входим в эпоху “тривиум” и “квадриум”, т. е. III–VI–VIII века по Р. Х. Все сумеречное и неясное нам нравится, все Аракчеевско-Спенсеровски ясное – противно под самой язвительной для них формой: оно не опасно, не враждебно, оно просто скучно. Собственно я был яростным консерватором не по любви к консерватизму, но по ненависти к либерализму… Но видя, что “фиолетовые руки” восторжествовали и либерализм сам “спасается куда можно” – я становлюсь внутренно свободным. Да, больше сумрака, больше неясности! больше поэтического, больше святого! К черту политика и да здравствует арфа!»