Розанов

То же самое подтверждал и Николай Бердяев: «Розанов был врагом не Церкви, а самого Христа, который заворожил мир красотой смерти. В церкви ему многое нравилось. В церкви было много плоти, много плотской теплоты. Он говорил, что восковую свечечку предпочитает Богу. Свечечка конкретно-чувственна, Бог же отвлечен. Он себя чувствовал хорошо, когда у него за ужином сидело несколько священников, когда на столе была огромная традиционная рыба. Без духовных лиц, которые почти ничего не понимали в его проблематике, ему было скучно».

С другой стороны, розановские «находки» в Публичной библиотеке, так возмутившие Константина Петровича, изменили его положение в обществе. Консерватор, славянофил, ортодокс, каким он прибыл из провинции в Петербург, В. В. в общем-то никому особенно любопытен не был. Просто еще один. Да, задиристый, более яркий, более талантливый и радикальный, чем прочие, составивший себе определенную известность, и что? А вот Розанов язычник, Розанов антихристианин, египтянин, Розанов с темой пола, Розанов, по выражению Гиппиус в ее рецензии на книгу «В мире неясного и нерешенного», «великий плотовидец» – иное дело. Его высказывания, его выпады казались новыми, острыми, неожиданными, а главное – в высшей степени современными и вызывали огромный общественный интерес.

Это не значит, что В. В. «переобулся», как бы мы сказали сегодня, по расчету. По расчету он вообще не делал ничего, и никакой сознательной стратегии, как мне представляется, у него не было. Опять же не Брюсов и не Мережковский. Суть Розанова – не столько в идеологии, сколько в сверхчуткой и подвижной реакции организма на воздействие внешней среды, и причина его эволюции заключалась в составе его личности, ее впечатлениях, в глубокой персональной обиде, а также в предлагаемых обстоятельствах, от которых он всегда сильно зависел, и не случайно писал Перцову: «Странно, я даже Михайловского крикуна стал любить; это оттого, что у меня нет тесноты в деньгах эту зиму (слава Богу!): но когда дома нет денег, а они необходимы – я ужасен, т. е. угрюм, темен и никого не люблю. Мой консерватизм тем объясняется, что в те дни было очень мне трудно жить, и я прямо всех винил и всех ненавидел».

В какой-то момент ему стало чуть легче, консерватизм улетучился, яко дым (но недалеко, чтобы всегда успеть вернуться), а вот последствия его переоценки прежних взглядов, его «полевения» и движения в сторону молодого древнего солнца оказались такими, каких, наверное, никто не мог ожидать, и в первую очередь он сам.

Розанов – взлетел!

Он больше не был страдающим интеллигентом, никто не мочился на его пухлые, сданные на вес книги, никто его не унижал, не подавлял, никто не посмел бы теперь презрительно писать о нем: «Какой-то Розанов, пишущий всего без году неделя, составивший себе скромную известность своими выходками мистического бреда…» Нет, отныне с ним по-настоящему считались, его покупали, о нем спорили. И те розановские сочинения, что благодаря Перцову стали выходить в Петербурге в самом конце девятнадцатого века, а уж тем более те, что появились в начале двадцатого, ждала иная участь, нежели у его первого философского труда, изданного за свой счет в 1886 году в Москве.

Новый Розанов цеплял, мог нравиться, не нравиться, с ним соглашались, а чаще нет, обзывались, плевались, оскорбляли, но – всё написанное им читали. Его нельзя было не заметить, пройти мимо, он будоражил, охотно поддавался на провокации и провоцировал сам, писал всё легче и виртуознее, и всё шире становился узкий круг людей, у которых его крамольные мысли встречали и сочувствие, и понимание и с которыми он странным образом входил в резонанс.

«“Нерешенной” загадкой пола все были отравлены. И многие хотели Бога для оправданья пола», – написала в своем дневнике начала века Зинаида Гиппиус, а много лет спустя в мемуарах развивала эту мысль: «Шел ли Розанов от Бога к полу? Или от пола к Богу? Нет, Бог и пол были для него – скажу грубо – одной печкой, от которой он всегда танцевал. И, конечно, вопрос “о Боге” делался благодаря этому совсем новым, розановским; вопрос о поле – тоже. Последний “вопрос” и вообще-то, для всех, пребывал тогда в стыдливой тени или в загоне; как же могло яркое вынесение его на свет Божий не взбудоражить, по-разному, самые разные круги?»

И прежде всего – круги декадентские. Можно было бы сказать, что это они, русские «цветы зла», «мысленные волки» Серебряного века звероуловили отбившегося от консервативного стада, удалившегося из-за личных невзгод и дурного характера от общения со Христом, заблудившегося в петербургском тумане среди каналов, конок и газовых фонарей простодушного провинциала, заманили в свои обольстительные модернистские русалочьи сети, совратили и сбили с толку, когда бы не известно, чьи сети были шире и привлекательнее, кто кого уловил и кто первый сделался декадентом.