Розанов

В сущности, вот конспект его философии просветления, освящения плоти, эроса, культа любви, половодья, плодородия, чадородия, семейственности в противовес льду, аскезе и воздержанию, да и вообще любым «отклонениям» от полноценной семейной жизни и деторождения, что, как уже говорилось, имело прямое отношение и к Страхову, и к Рачинскому, и к Победоносцеву, и к Соловьеву, и к Леонтьеву. Ни у одного из этих замечательных мужей своих детей не было, и все же случай Константина Леонтьева был особенный, связанный не только с отсутствием семьи.

О склонности своего корреспондента к содомии Розанов писал Страхову еще в 1892 году: «Я спрашивал одного очень умного старого доктора о пороке К. Ник.; он мне сказал, что это необъяснимый порок, большею частью врожденный и непреодолимый. Он дал мне за прежние годы один том “Архива судебной медицины”, весь посвященный этой теме, где я прочел несколько посмертных признаний подобных людей, где они говорят о пробуждении в себе ненормальных инстинктов в 12–13-летнем возрасте и пр. У этих людей “мозг женщины в мужском теле” – говорит в объяснение один французский ученый. Это уродство, страшное, необъяснимое, ужасное – как и гермафродитизм. Я обрадовался очень этому объяснению, потому что оно успокоило мое сердце: Леонтьев был редко чистосердечный человек, с редкой отзывчивостью на всякую нужду, с любовью к конкретному, индивидуальному, с привязанностью к человеку, а не только к мозговым абстракциям. По письмам ко мне я успел положительно полюбить его. А грехи его – тяжкие, преступные грехи – да простит ему милосердный Бог наш; а главное – да простит ему его великую вину перед женой, неискупимую, страшную. Вот в том, что, будучи таковым, он все-таки женился и сделал несчастною неповинную женщину – его тягчайшая вина; верно, он думал исцелиться ею, но не исцелел, а другую погубил».

На это Страхов сердито отвечал: «О Леонтьеве я очень хорошо все знал, но не хотел говорить Вам; знаете: de mortuis etc. Вот он Вас обольстил своим умом и своею эстетичностью; между тем это одно из отвратительных явлений. Религия, искусство, наука, патриотизм – самые высокие предметы вдруг подчиняются самым низменным стремлениям, развратной жажде наслаждения и услаждения себя. И все это получает особый оттенок; в религии – “священное волшебство”, как прекрасно выразился Арх. Антоний, и сладострастная борьба между грехом и страхом; в науке – дилетантизм с подчинением любимым целям; в искусстве – услаждение всякою пакостью, мужеложством, роскошью, всякою внешнею красотою (интересно, что Леонтьев не имел никакого понятия о достоинстве стихов и даже о размере); в патриотизме – мечтания об аристократии, о всякой власти и гордости и т. п. Мне известно немало людей подобного направления; таковы процветающие до сих пор кн. Мещерский, поэт Апухтин и пр. Другие идут в эту же сторону, но на полпути удерживаются совестью и умом. Лучше не буду никого наказывать. Меня очень возмущает это нравственное уродство, и я с ним никак не в силах помириться. И подобные господа осмеливаются нападать на Л. Н. Толстого и выставлять его заблудившимся и вредным. Эти сгнившие сифилитики приходят в ужас от человека, у которого иногда на полчаса высыпает крапивная лихорадка».

Позднее Розанов написал об этих вещах в «Людях лунного света» – книге, к которой, несомненно, мысли о Леонтьеве его подтолкнули, и это важно подчеркнуть, потому что не только «проклятые» декаденты, не один лишь «порочный» Серебряный век, но и блистательная консервативная русская мысль вела нашего героя в «лунную сторону» и открывала ему ее глубокую историческую перспективу[33].