Розанов

Собственно смесь бесовского и благочестивого, ангела смеха и ангела слез, пререкающихся между собою, – все это очень розановское, интимное[36], но не декларативное, как, скажем, у Брюсова в его знаменитых, горделивых строках про всюду плавающую свободную ладью. Розанов при всех фантастических полетах и заскоках своей мысли оставался в повседневной жизни человеком смиренным, мирным, богобоязненным и робким.

В этом смысле очень характерно несколько комическое воспоминание А. Н. Бенуа, относящееся к чуть более позднему периоду: «Сидели мы в тот вечер в просторном, но довольно пустынном кабинете Дмитрия Сергеевича, я и Розанов на оттоманке, Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна поодаль от нас, на креслах, а Александр Блок (тогда еще студент, как раз незадолго до того появившийся на нашем горизонте) – на полу, у самого топящегося камина. Беседа и на сей раз шла на религиозные темы, и дошли мы здесь до самой важной – а именно до веры и до “движущей горами” силы ее. Очень вдохновенно говорил сам Дмитрий Сергеевич, тогда как Василий Васильевич только кивал головой и поддакивал. Вообще же настроение у всех было “благое”, спокойное и ни в малейшей степени не истерическое. И вот, когда Мережковский вознесся до высшей патетичности и, вскочив, стал уверять, что и сейчас возможны величайшие чудеса, стоило бы, например, повелеть с настоящей верой среди темной ночи: “да будет свет”, то свет и явился бы. Однако, в самый этот миг, и не успел Дмитрий Сергеевич договорить фразу, как во всей квартире… погасло электричество и наступил мрак. Все были до такой степени поражены таким совпадением и, говоря по правде, до того напуганы, что минуты две прошли в полном оцепенении, едва только нарушаемом тихими восклицаниями Розанова: “с нами крестная сила, с нами крестная сила!”, причем при отблеске очага я видел, как Василий Васильевич быстро-быстро крестится».

То был абсолютно естественный и органичный жест убежденного еретика, остававшегося в душе христианином. Да и вообще порывать со своими бывшими союзниками и соработниками заблудший В. В. не собирался, пребывая в убеждении, что и в церкви ему все его грехи и ереси прощают, поминают и числят по-прежнему своим.

Публикуя в 1913 году письма Суворина, Розанов не случайно сделал следующее примечание: «Но и Соловьев (от меня лично) и Победоносцев (через Рачинского) знали о личном мотиве этого “поворота всех мнений”, – и знали, что тут я нравственно прав, а в учреждениях и законах Церкви есть небрежная недоделанность, а может быть и неясность и более, чем только неясность, в самом учении и духе. Вообще же знали, что я нравственно прав: и как оба были очень нравственные люди, вполне благородные, то не поставили ни одного препятствия, ни какой “задоринки” мне в писаниях, хотя могли бы».

Так это или не так, вопрос спорный, во всяком случае, М. П. Соловьев (чиновник Синода, отвечавший за связь с печатью) предостерегающе писал Розанову 18 мая 1898 года: “Василий Васильевич! Под гнетом духа любодеяния пишете Вы последние статьи Ваши”[37]. Да и Победоносцев отзывался об эволюции В. В. ничуть не лучше. «Розанов – образчик того, что может случиться с человеком без настоящей культуры и характера, когда он попадает из трущобного угла своего в пандемониум журнального писательства», – писал он Рачинскому в сентябре 1898 года, а позднее выразился и того резче: «Розанов, я думаю, близок к сумасшествию. Теперь он ходит в публичную библиотеку исследовать Сирийские и Египетские культы любострастия».

Возмущение обер-прокурора человеком, которого он не так давно хотел взять к себе на работу церковным цензором и всячески продвигать, понятно. Но сам В. В., несмотря ни на что, продолжал дружить с батюшками и любить церковный уклад, что очень точно подметила Зинаида Гиппиус: «Но к Розанову льнуло и православное духовенство, несмотря на его жестокие статьи по поводу христианства и Христа… чувствовалась в нем какая-то семейная теплота. А что он “еретик” – не беда: еретик всегда может вернуться на правый путь. И он, Розанов, считался в духовном мире немножко enfant terrible, которому многое прощалось… “церковники” – приятельствовали с Розановым, прощая резкие выпады по их адресу, вот почему: он, любя всякую плоть, обожал и плоть церкви, православие, самый его быт, все обряды и обычаи. Со вкусом он исполняет их, зовет в дом чудотворную икону и после молебна как-то пролезает под ней (по старому обычаю). Все делает с усердием и с умилением. За это-то усердие и “душевность” Розанова к нему и благоволили отцы. А “еретичество”… да, конечно, однако ничего: только бы построже хранить от него себя и овец своих».