Рождение династии. Книга 1. Смута

– Бают, что его будто подменили.

– Врут! – с силой воскликнул Борис. – Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока… – Он поперхнулся, было, но продолжал: – пока не зарезался сам, играя в тычку.

Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали… Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять!

– И бояре тоже, – раздался из угла голос ранее молчавшего Семена Никитича.

– Бояре? – повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнес:

– Что знаешь? Говори!

– Немцы служилые доносят из Царева-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он Богдашка, царь в Борисове.

– Пустое брешет! – раздраженно отмахнулся Борис. – Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на веки вечные!

– А еще немцы доносят, – тем же шипящим от ненависти голосом продолжал Семен Никитич, – жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: мол, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет, чтобы править вместе, вдвоем, убрал своего заступника из Москвы.

– Этот заступник сам норовил на престол сесть, – криво усмехнулся Борис.

– Царевич-то тут причем?

– А при том, – с затаенной злобной радостью закончил наушник, – что когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иванов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил.

Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг. Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.

В Московском государстве никогда не прощали вольное обращение с царским именем и титулом. Если окольничий Богдан Бельский действительно высказался так, то это могло стать законным основанием для начала политического расследования о «слове и деле государевом».

Возможная неосторожность забывшегося в донских землях окольничего, действительно имевшего основания чувствовать себя на вершине местной власти в этом отдаленном пограничье, опять оказалась выгодной царю Борису Годунову.

Мысли липкие и страшные зашевелились в его голове. Он заговорил, вроде бы не обращаясь ни к кому:

– Ах, Богдашка, Богдан. Бог дал мне тебя как вечный крест. Связаны мы с тобой страшной тайной много лет.

Видит Бог, что Борис всегда дружески относился к свояку, несмотря на его строптивый, баламутный нрав и непомерное честолюбие.

Он спас его через несколько дней, когда при коронации Федора науськанная боярами московская чернь потребовала его крови. Удалось убедить толпу, что Бельский будет сослан. Действительно, последующие годы тот провел воеводой в Нижнем Новгороде.

Вернувшись в Москву после смерти Федора, снова стал показывать свой характер.

Ему, царю Борису, не хотел оказывать знаки уважения. Трубил, спорил, чуть не до драки на потеху знатным боярам Мстиславским да Шуйским. Пришлось вновь отослать его на строительство новой крепости. Уезжал с почетом – со своим двором и войском. Так нет, не успокоился, змея.

Борис, наконец, поднял тяжелую голову, и, не оборачиваясь на угол, где притаился Семен Никитич, сказал твердым голосом:

– Доставь в Москву. И не как знатного боярина, а в оковах. Посмотрим, что он скажет на дыбе…

Годунову оказалось мало полагавшейся для обвиненных в государственных преступлениях конфискации имущества и ссылки.