Рождение Римской империи

У Цезаря не было времени вылить в законченную форму свое представление о возможном строе римской государственности, как это мог сделать усыновленный им Октавиан. Он творил новые формы государственности наспех и урывками, в короткие промежутки между войнами и в те несколько месяцев, которые протекли между битвой при Мунде и его смертью. Его постройка оказалась поэтому неоконченной и план ее не во всех деталях ясен.

Но основные линии тем не менее бросаются в глаза. Внешнего облика римской конституции он не изменил: народное собрание, сенат, магистраты остались, но внутреннее содержание государственного строя подверглось коренной переделке. Над этими формами выросла неограниченная власть одного, ближе всего стоящая к греческой тирании. С точки зрения государственно-правовой, эта власть была мозаикой из элементов римской государственности, вернее из ее терминов.

Ее основной частью была диктатура, только по имени воспроизводившая старую римскую диктатуру и более или менее близкую к ней диктатуру Суллы. Диктатура Цезаря не была ограничена ни временем, ни целью, что было основным признаком старой диктатуры и во второй части удержано было Суллой. Цезарь был диктатором просто, а не «для устройства гocyдapcтвa», диктатура его возобновлялась первоначально ежегодно, а затем сделалась постоянной — dictator perpetuus[125].

На эту диктатуру наслоились: по прецеденту Помпея возобновлявшееся консульство, повторное и часто единоличное, не связанное коллегиальностью; неограниченная цензура под новым именем «начальника нравов», отдававшая ему в руки сенат и средства государства; давно уже ему принадлежавший великий понтификат, делавший его хозяином государственно-религиозного правотворчества; наконец, отвлеченная от трибуната трибунская власть, дававшая ему всю силу разрушения, лежавшую в ее основе, но не делавшая его коллегой трибунов, то есть его власть объектом разрушительной власти трибунов. Обеспечил он себе и неприкосновенность трибунов, вторую не менее важную основу трибуната.

Это нагромождение полномочий отдавало в его руки сенат, в котором он был и председателем, когда он того хотел, и первым вотирующим, как princeps senatus, то есть первый по списку, когда он не председательствовал и распорядителем судеб каждого сенатора, как praefectus morum, имевший право и исключать старых членов, и увеличивать число сенаторов, и назначать на их место новых. Оно же делало послушным орудием его и народное собрание, права которого сведены были на нет его властью запрещения по отношению к трибунам и специально выговоренным себе правом рекомендовать кандидатов на все магистратуры.

Не вполне ясен вопрос о том, как он мыслил себе в будущем свое отношение к войску и к провинциальным магистратам. Вряд ли он собирался ограничиться тем, что высшим военным титулом imperator он заменил свое личное имя Гай, отбросив свое родовое имя и удержав только близкое и хорошо знакомое его войску прозвище свое Caesar. Этот вопрос, однако, не был спешным. Связь его с войском не была прервана и с концом гражданской войны: в ближайшие дни после 15 марта — дня его убийства — он собирался во главе войска выступить в поход сначала против даков, а затем против Парфии.

Очевидно, что Цезарь строил сознательно и определенно из осколков римской конституции самодержавную власть, власть одного. Хотел ли он, в конце концов, отбросить все эти обломки и откровенно назвать себя царем по эллинистическому образцу, не вполне ясно и, пожалуй, не так уж важно. Попытки приписать ему это намерение носят частью провокационный характер со стороны его врагов, частью вызваны толкованием поступков его приверженцев, истинный смысл которых мог быть совершенно другим.

Но несомненно, что фактически монархия Цезарем была осуществлена, может быть, только не окончательно еще достроена. Важно поэтому спросить себя, на чем он мыслил себе эту монархию основанной, монархию как длительное, а не как эфемерное установление. Реально, в категории силы, — конечно, на своих отношениях к войску, идеально, то есть в категории психологии подданных, — на сознании масс, на убеждении их в его личной сверхчеловечности, на религиозном чувстве по отношению к нему, свойственному миросозерцанию античного человека. Это религиозное чувство проявилось и в обновленном им сенате, где едва ли не большинство составляли новые члены из ближайших ему людей, независимо от сословия, и выразилось в ряде почестей, приравнивавших его к божеству. Проявилось оно и в ряде актов религиозного характера по его адресу, исходивших от жителей Италии, и от провинциалов.