Рождение Римской империи

Правда, все это творчество идет порывами и скачками, следуя за лихорадочным темпом политической жизни. В нем нет спокойной уверенности и грациозного размаха греческого культурного творчества VI и V веков до Р. X. В основе своей оно несамостоятельно и все еще идет на поводу у греческих образцов. Мы бы сказали — это преддверие к настоящему, вполне самостоятельному и самобытному творчеству, которое должно было явиться следом за ним.

Этой следующей стадии мир, однако, не дождался. У Вергилия и Горация не нашлось преемника, который создал бы что-либо, равное Софоклу[171] и Еврипиду[172], Сапфо[173] и Алкею[174]. Более того, сами Вергилий и Гораций по свежести чувства и непосредственности восприятия не могут равняться с Лукрецием и Катуллом. На их творчестве лежит печать меланхолии, усталости, разочарования и пессимизма, несмотря на кажущуюся бодрость и полуофициальный оптимизм. То же мы находим и у Ливия, и в усиленной степени позднее и в иных условиях у последнего творческого гения Рима — Тацита[175].

Творческая Италия — не забудем, что огромное большинство этих творцов не римляне по рождению, а италики: Цицерон — арпинат, Катулл — веронец, Варрон — сабин из Реате, Вергилий — мантуанец, Гораций — южанин, луканец и апулиец — не дойдя до высших ступеней оригинального творчества, начали увядать и никнуть. Причиной этому были, конечно, гражданские войны и то общее обессиление Италии и латинства, которое сказалось и в экономической жизни. Для творческой жизни не было здоровой питающей среды. Недаром же ряд преемников великих творцов эпохи гражданских войн являются уже не уроженцами Италии, а детьми западных провинций (Марциал[176], Апулей[177] и др.).

В полном согласии с этим общим упадком находится и постепенное падение настроения в обществе. О настроении масс нам, конечно, трудно судить за неимением данных. Но настроение руководящих классов нам в большей или меньшей степени известно. Переписка Цицерона отражает нам его как в письмах самого Цицерона, так и в письмах его корреспондентов — для некоторых периодов иногда чуть ли не день за днем. Настроение это нервное и изменчивое, как это и естественно для людей, стоявших в центре политической жизни. Бывали у Цицерона периоды полного упадка, граничащего с отчаянием, бывали и времена большого подъема и боевой энергии.

То же мы наблюдаем и в остальной литературе этого времени. Политическая лихорадка отражается на всех, и литературное творчество полно политических памфлетов и партийных боевых трактатов. Не говоря уже о речах, характерными примерами которых являются для нас речи Цицерона и речи отдельных политических деятелей, в большем или меньшем искажении переданные нам историками этой эпохи, тот же тон царит и в исторических монографиях, и даже в жалких обрывках поэзии, сохранившихся до нашего времени.

Напомню партийные исторические брошюры Саллюстия, его «Югуртинскую войну» и «Заговор Катилины», где сконцентрированы все те обвинения, которые выдвигались демократической партией против сенатского режима вообще и против сенаторского сословия, как носителя этого режима. Напомню и тонкие исторические записки Цезаря об его войне в Галлии и о гражданской войне, где Цезарь тоном беспристрастного летописца, почти не насилуя истины, внедряет в читателя свою точку зрения на то, что он сделал и как он поступал в трудные моменты своей и государственной жизни.

Еще более показательны поэты. Наряду со страстной и чувственной любовной лирикой, мы находим такие же страстные и резкие политические выпады по адресу политических противников поэта. Особенно пышно расцвела эта политическая поэзия в эпоху триумвирата Цезаря, то есть в эпоху некоторой передышки с внешней стороны, но грозных и всем понятных признаков возрождения гражданской войны. Направлена она была специально против триумвирата, и особенно против Цезаря. Варрон, Кальв, Фурий Бибакул[178], Катулл резко и определенно высказывают свое отношение к надвигающемуся самодержавию, не щадя личностей и не стесняясь в выражениях.

«Тот Великий (Помпей), говорит Кальв, которого все боятся, скребет себе голову одним пальцем. Чего, подумаешь, ему надо? — Мужчину»[179].

Ушатом помоев обливает Катулл сподвижника Цезаря Мамурру[180], нажившего себе на службе у Цезаря огромное состояние. Достается попутно и самому Цезарю, и его коллегам.