Рождение Римской империи

Приведенный эпод, одно из лучших произведений Горация, характерен в двух отношениях. Отчаяние настолько глубоко захватило людей, так ужасны были условия жизни, так мало было надежды на будущее, что даже культурные римляне верили приближающейся кончине мира, которую в аналогичных обстоятельствах пытался научно обосновать Лукреций. Еще сильнее, конечно, была боязнь «светопреставления» в гуще и толще народной, где она на базе некоторых предсказаний Сивиллиных книг, авторитет которых в данный момент так высок был и на Востоке, превращалась почти в уверенность.

Не случайность, что почти одновременно и Вергилий создает свою знаменитую IV эклогу, проникнутую теми же идеями и тем же настроем, но в несколько смягченном тоне, может быть, под влиянием тех надежд, которые вызвало в обществе Брундисийское соглашение между Антонием, Октавианом и Секстом Помпеем. К идее крушения мира, под влиянием греко-восточных идей, ярко сказывающихся и в только что упомянутых Сивиллиных книгах, присоединяются здесь идеи о грядущем возрождении мира и о появлении мессии, спасителя, носителя этого возрождения.

В высокой степени показательна в эподе Горация, солдата побежденной сенатской армии, и мысль о бегстве, бегстве куда-нибудь в новые места. Лично Гораций этой мысли не осуществил, его крупный талант дал ему возможность остаться в Италии и не голодать. Но не один из его товарищей по службе в армии Брута и немало таких же италиков, как он и Вергилий, принужденных отдать свою родовую землю захватчикам-ветеранам, претворили носившуюся в воздухе мысль о бегстве в действительность.

Короткий просвет Брундисийского соглашения сменился, как помнят читатели, новыми грозными тучами, собравшимися над Италией: флот Секста Помпея отрезал Италию от хлебных рынков, начался голод, болезни и т. п., вновь надвигалась жестокая война, от которой Италия ничего доброго ждать не могла; борьба с Секстом Помпеем всею своею тяжестью ложилась на ее, и только на ее плечи.

Понятно, что господствующим чувством в эти моменты могло быть только негодование бессильного отчаяния: вожди предают Рим, из-за своих распрей они не видят ран Италии, не видят и не думают и о грозной опасности, надвигающейся с Востока. Этот страх перед Востоком, страх перед грозной Парфией[197] типичен для всего умонастроения тогдашнего мира. Будущее Востока показало, что это был страх провидцев.

Тот же Гораций суммирует настроение момента в необычайно сильных, бичующих стихах VII эпода, который привожу в переводе того же А.П. Семенова-Тян-Шанского, опубликованном им в «Русской Мысли» (1916. — Кн. 10), с несколькими новыми вариантами.

Куда, куда стремитесь, окаянные,
Мечи в безумье выхватив?
Неужли мало и полей, и волн морских
Залито кровью римскою,-
Не для того, чтоб Карфагена жадного
Сожгли твердыню римляне,-
Не для того, чтобы британец сломленный
Прошел по Риму скованным,-
А для того, чтобы, парфянам на руку,
Наш Рим погиб от рук своих?
Ни львы, ни волки так нигде не злобствуют,
Враждуя лишь с другим зверьем!
Ослепли ль вы? Влечет ли вас неистовство?
Иль чей-то грех? Ответствуйте!
Молчат… И лица все бледнеют мертвенно,
Умы — в оцепенении…
Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая,
За тот братоубийства день,
Когда лилась кровь Рема неповинная,
Кровь правнуков заклявшая.

Победа над Секстом Помпеем устранила на некоторое время острые проявления тех великих «благ», которые принесла с собою Риму гражданская война. Но существенным образом настроение не изменилось. Ясно было, что война не кончилась и что тяжесть ее придется вынести на себе и на этот раз Западу, и, глав-дам образом, Италии.

Первое, что выросло и должно было вырасти на этой почве, это был политический индифферентизм и рост чисто материалистического миросозерцания, забота о своей шкуре, прежде всего и главным образом. И раньше эта точка зрения находила себе все больше и больше приверженцев. Блестящим ее представителем был Тит Помпоний Аттик[198], сумевший быть одновременно и постоянно, несмотря на все изменения политического барометра и все его кризисы, близким человеком и Цицерона, своего интимного корреспондента, и Помпея, и Цезаря. Сумел он, несмотря на проскрипции и конфискации, сохранить не только свою жизнь, но и все свое крупное состояние полностью. Таких людей, как он, становилось все больше и больше, и не только среди членов высших сословий.