Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке

Эта преемственность на дискурсивном уровне в ослабленной форме проявлялась у самой императрицы. Как уже было всесторонне показано Робертом Крюзом, Еленой Марасиновой, П. Вертом и другими, религиозная политика Екатерины II не предполагала принцип свободы совести[1604]. Переход из русской православной веры в ислам по-прежнему карался смертной казнью. Миссионерская деятельность разрешалась только Русской православной церкви. Кроме того, императрица рассматривала нехристиан как «заблудших овец» и желала в долгосрочной перспективе привести их к «истинному верных стаду»[1605]. Однако это обращение должно было осуществляться не принуждением и насилием, но посредством убеждения, примеров и долгосрочных стратегий аккультурирования. При этом главной заботой императрицы было не поставить под угрозу имевшую для нее первостепенное значение политику административной унификации и цивилизирования, открыв в вопросах веры еще один фронт, который мог бы вызвать волнения и сопротивление и помешать «соединению граждан»[1606].

Екатерининское видение «соединения граждан» отнюдь не ограничивалось чисто политико-административным пониманием. Екатерина II по крайней мере в перспективе придерживалась также цели, чтобы «новые подданные» «сердцами и духом» соединились с «Российскими сынами» и вместе образовали «единый с ними народ»[1607]. Если расширить анализ и рассмотреть ее знаменитый «Наказ, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения» от 1766 года, то и здесь обнаруживается интеллектуальная основа для дискурса ассимилирования. Императрица находилась под впечатлением от трудов Монтескье и Пуфендорфа и была убеждена в том, что одних только, пусть даже самых лучших, единых законов для формирования «народного умствования» (ésprit de la Nation) недостаточно: если мышление «народов» неразвито, то принятие таких законов требует предварительной активной подготовки человеческого разума («приймите на себя труд приуготовить оные [умы людские]»)[1608]. Такая подготовка подданных могла означать, что «к великому онаго добру» следовало изменять и обычаи народов. Эти изменения также должны были достигаться не через принуждение и насилие, но в большей степени благодаря наглядному примеру для подражания. Добиться этого можно было благодаря тесным контактам с народом, который и должен был служить таким примером[1609].

Именно в этом духе — в пользу сочетания цивилизирования как первоочередной цели с ассимилированием, к которому надо стремиться в долгосрочной перспективе, — высказывались и губернаторы Екатерины II. Примером могут служить слова астраханского губернатора Петра Кречетникова, который в 1775 году стремился к «обузданию сих [северокавказских] варварских народов», «опровержению [то есть преодолению] их языка и обычаев» и устранению их «грубого невежества» и который, явно ссылаясь на эксперимент Ставрополя, выражал надежду на то, что потом «их нравы, обычаи, и язык истребитца, и они лехко придут нечувствительным образом в существительные е. и. в. подданные»[1610]; или высказывания генерал-губернатора Иркутска И. А. Пиля, который в 1794 году призывал к тому, чтобы «американцов превратить из диких в обходительных», обучая их не только «образу жизни», обычаям, наукам и искусствам русских, но и выращиванию зерна, скотоводству и христианской вере. Далее, если в качестве заложников выбрать умных молодых людей, ввести их во «вкус жизни русской», то они смогли бы внушить своему собственному «народу» «пользу нашей жизни» и помочь утвердить этот образ жизни среди них[1611]. А в отношении казахов астраханский пограничный инспектор И. И. Завалишин в 1803 году в письме министру внутренних дел В. П. Кочубею высказал ожидания, что общение с «русскими поселянами» на «внутренней» стороне укрепленных линий «поумягчит дикие их нравы», постепенно приведет к оседлости и, наконец, к тому, что они «обрусеют»[1612].