Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

Я чувствовал тошноту, не было сил пошевелить даже рукой, голоса вдруг показались мне какими-то словно бы искусственными и далекими. Борясь с дурнотой, я приподнял голову с подушки, увидел Кларину, говорящую что-то А.А., прижав к груди руки; сидящего на соседней постели Славку, который внимательно вслушивался в этот разговор; Глеба, который шел очередной раз курнуть; Наташку, вкатившую в палату кресло-каталку для меня, но глядевшую на стриженного под полубокс Юрку-дипломата, который уже стоял у своей кровати, держась рукой за свой шов. Так, глядя на него, Наташа и принялась перетаскивать меня с кровати на каталку. «Нет, видно, никуда я ночью не бродил», — мелькнуло в голове, когда ноги у меня подогнулись и я стал мягко валиться на пол, теряя сознание. Я успел заметить поднявшуюся суету, метнувшуюся ко мне Кларину, вскочившего на ноги Славку, и то, как вместе с А.А. они укладывали меня назад на кровать. И снова все поплыло перед глазами, и я отключился.

Очнулся я, когда рядом загрохотала тренога, на которой укреплена была высокая палка, а на палке висел прозрачный мешок с кровью. Такой я уже видел в реанимации.

Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее загробную пляску душ, как в дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане — что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А.А. пытается что-то сделать, но у него не получается. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, чтобы перекачать кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А.А. Кое-как, с третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.

— Приду через полчаса. — И вышел.

Прошло часа два. Всё успокоилось. Доктор Тать снова приказал готовить меня к колоноскопии. Опять явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.

А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан. Кларине велели остаться за дверью, женщина-врач в синем халате со странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после такой процедуры: «Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на „ты“». Мне колоноскопию делала средних лет восточная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и всё ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.

— Ничего не вижу, — сказала она. — Может, хватит с них вашей диффузии? Вполне от этого могло кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну тогда как повезет.

На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается поисковый шланг с лампочкой и рассматривают, нет ли язвы в тонком кишечнике. Если же не обнаружат, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет.

И он подошел.

В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.

— А шху его наев! — сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович.

Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.

Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо — квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос, раздвоенный на конце, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестные глаза, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю, как нечто невзаправдошнее, как глюк, как то, что мне примерещилось.

— Анатолий Александрович говорит, — обратился он ко мне, — что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.

Славка молчал, а Глеб подал голос:

— Да не утку! Утку Анатолий Александрович выкинул. А это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.

Славка улыбнулся во все свое рябое лицо, кивнул, соглашаясь.

— А ты, Глеб, пожелтел чего-то. Смотри не лезь куда не надо, а то операцию отложим — пожалеешь, — повернулся на миг к нему Шхунаев.

— Да я так, Сергей Игнатьевич, как есть чтобы. А операцию мне Анатоль Лексаныч сразу после Рождества обещал.