Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

— Обещал — значит, сделает. Не желтей только. — И снова поворотился ко мне, со мной оставаясь на «вы». — А против вас лично у меня ничего нет. Я только все начинания Анатолия Александровича поддерживаю и являюсь главным исполнителем. Он прав, что Россия на жертве стоит. Но я-то хочу сказать, что жертва должна быть с пользой для науки. Лапароскопия — операция новая, не отработанная еще. Вот ее и надо отрабатывать. Раз при колоноскопии у вас ничего не обнаружили, будем делать лапароскопию, а она не поможет, то и лапаротомию. Тут же, не снимая со стола.

— А что такое лапаротомия? — спросил я каким-то не своим голосом, измученный колоноскопической процедурой. — И зачем она?

Доктор Шхунаев улыбнулся длинной улыбкой садиста:

— Бывает, лапароскопия ничего не показывает, тогда — лапаротомия, то есть разрезаем живот от пупка до паха, все твои кишки вываливаем и ищем язву, перебираем их одну за другой. Найдем — резекцию сделаем.

— А не найдете?

— Назад все засунем и зашьем.

— Но я против, у меня уже все обнаружено, — вдруг совсем хрипло и как-то жалко возразил мой голос. — Ведь без моего согласия вы этого сделать не можете. А я не согласен.

Славка неожиданно подбавил остроты, вроде меня поддержав, но и напугав тоже. Состроив встревоженное выражение на рябой своей физиономии, он вдруг безо всякой улыбки сам спросил голосом больного и сам же голосом Шхунаева ответил:

— «Доктор, я умру?» «Больной, сделаем все возможное».

Шхунаев к нему даже не повернулся. А я уже не возражал против тыканья, но неожиданно вполне всерьез за жизнь свою испугался. И не то чтобы боялся умереть, однако смерть, казалось мне, должна была выглядеть более оправданной и не зависящей от тупости медицинского распорядка. Но тут же убедился, что дело не только в тупости.

— А вашего согласия, — пожал Шхунаев сутулыми плечами, — никто и не спросит.

— Но это же фашизмом называется.

— Отнюдь, — улыбнулся Шхунаев своим широким ртом, выпячивая вперед подбородок и откидывая назад голову с залысинами. — Во-первых, мы операции все делаем под наркозом. Вы ж не в немецком концлагере. А во-вторых, есть такое в нашей медицине понятие: операция без согласия больного в случае показания опасности для его здоровья. Вам же делают уколы от кровотечения, вот один из них будет снотворным. И вы очнетесь уже после операции — скорее всего в реанимации. Если все пройдет благополучно. Мы обсудим все это с вашим лечащим врачом Анатолием Александровичем.

Он даже умудрился как-то церемонно и издевательски одновременно поклониться мне, выходя за дверь.

Мне казалось, что я снова брежу, как сегодня ночью. Конечно, в аду — по грехам, в Мертвом доме — по вине (то есть тоже по грехам). А здесь, в больнице, за что? Вина в появлении на свет. Раз родился, то должен помереть, приговор зачитывается сразу, но заключение пожизненное, и никто о нем не вспоминает, пока не зазвучат огненные слова, написанные на больничной стене. А.А. легко говорить: «Вы все виноваты в том, что с вами произошло. Не так живете, не то жрете». Но ведь это бред, пустые слова.

Зато сопалатники мои, как только Шхунаев вышел, загудели.

— Распустились, тить твою мать, — захрюндел дедок, — всякий порядок позабыли. Меня, тить, не пощадили, теперь на ентом философском писателе экскремент делать хотят. А это значит — без пощады.

— Бабки нужны и положение. — Юрий Владимирович взволнованно провел рукой по своим красивым, но немытым волосам. — Со мной ничего не может случиться. Я так устроен. А есть те, с которыми все случается. Я-то сюда случайно попал. Прямо с работы по «скорой» отвезли. Но я потом в АО медицины поеду. Отдельная палата, вежливые все, за двести-то баксов в день! Там долечат. Операций они не делают, а проверить, восстановить — за милую душу!

— Они нас и здесь всех долечат, — ухмыльнулся Славка.

— Только его, — кивнул дипломат на пустую постель Глеба, вышедшего «курнуть». — Пожелтел весь. А с желтизной операций не делают. Они его уже списали. Он им не интересен. Помрет просто под ножом… Зачем им это?

— Как не будут делать? Они ж ему обещали! — подскочил я, на минуту забыв о себе. — Что же они хотят? Понаблюдать?.. Почему тогда по-другому не лечат? Прямо немцы из концлагеря! Но те вроде от злодейства излечились…

— Ты, Борис, не прав. Ни хера немцы не излечились. Фашисты, они и есть фашисты. Такое никуда не девается. Просто глубже запрятано, — возразил со знанием дела поездивший по Европе дипломат Юра.

— Это ты, Юрий Владимирович, брось, — сказал Славка. — Я как-то по контракту в Дюрене работал, заболел там, так битте-дритте — в больницу, по бедности страховки, конечно, палату дали двухместную. С немецким зольдатом лежал. Но — телевизор, но — сестрички вежливые, врачи все анализы делали бесплатно. Поверх моей страховки. Беспокоились. И вылечили. Опытов надо мной не ставили. Не, немчура от этого излечилась, это точно. А нам просто друг на друга насрать. И вовсе это не фашизм, а всегда так было. Хоть ты и философ, а такого не знаешь. Только если добрый человек найдется — значит, повезло. Значит, Бог упас.