Рождество в Петропавловской крепости (СИ)

Вот так, господин надворный советник, теперь вы себе не принадлежите совсем! - подумал Штольман.

- Учтите, ни ключник, ни надзиратель с вами разговаривать не в праве. Я говорю только сегодня, чтобы ознакомить вас с тюремным распорядком.

Когда Штольман получил все разъяснения относительно своего быта, дверь камеры захлопнулась и настала мертвая тишина.

- Ну вот, я и один! - сказал Яков и обернулся к двери.

В прорезь сквозь толстое стекло за ним неотрывно смотрели два глаза.

- Да нет, кажется, не один, - вздохнул Штольман.

С этого дня Яков мужественно приучал себя терпеть это жуткое ощущение невозможности скрыться от чужих глаз.

Единственными звуками, соединяющими его с внешним миром, был все тот же хорал: “Я молюсь силе любви”. Когда короткий напев обрывался, наступала мертвая тишина.

Яков, не спавший несколько дней, бросился на кровать. Его покинули все мысли и чувства, они остановили свою безумную гонку, и теперь он погрузился в спасительный мертвый сон.

- Яков! - звала его во снах Анна. - Яков…

Барышня из его снов не плакала. Она печально улыбалась и ласково смотрела на него.

Следующие пару дней Яков просто спал. Будил его неизменный стук открываемой заслонки.

Еду приносили по часам, четыре раза в день. Спустя несколько суток Яков, наконец, почувствовал, что сила воли и трезвость ума начали возвращаться к нему.

Он проснулся со здоровым ощущением пустоты в желудке. Проснулся от голода. Хотелось есть. Заслонка хлопнула, напоминая о том, что принесли ужин. Штольман взял поднос с едой и начал разглядывать свой нехитрый паек.

На подносе он увидел оловянную миску с маленькой деревянной ложкой, деревянную кружку с молоком и здоровый кусок хлеба.

В миске была запеканка из белой рыбы с грибами.

Яков подозрительно принюхался и все осмотрел, не найдя в приготовленной пище недостатков. Посуда была чистой, новой. Приготовлено все довольно вкусно. Молока в кружке оказалось этак с пол-литра.

Штольман чувствовал себя диким волком, который в минуту слабости поменял гордость и свободу на еду. Но что было делать? Голодать глупо.

Иногда Яков, меряя шагами камеру то вдоль, то поперек, а то и вовсе по кругу и, постоянно ощущая на себе противный неотрывный взгляд из-за стекла, размышлял о побеге. Это были лишь те естественные мысли, которые, наверное, свойственны каждому арестанту.

Сам Штольман не стал бы бежать даже при открытых дверях. Для него, как человека чести, существовал только один благополучный исход - полное оправдание. Его угнетал позор, а вовсе не смерть.

Яков от скуки много занимался чисто теоретическими рассуждениями, восхищаясь рациональностью устройства камеры. На его педантичный взгляд более практичной системы просто придумать было нельзя.

Арестантам было предоставлено все необходимое для поддержания здоровья, учитывались привычки касательно опрятности, питания и даже курения, обращались с заключенными вежливо. Яков ни разу не услышал ни оскорбительного слова, ни неуважительного жеста.

Но не это было главным. Он чувствовал, что в преддверии вечности. Чистилище. Мир для него словно более не существовал, а он умер для мира. Яков чувствовал себя довольно беспомощным, хоть и гнал от себя это отвратительное чувство.

В сухом остатке было ясно, что он отдан во власть чужой силы. Мужчина, привыкший сам заботится о себе, быть самому себе хозяином, теперь даже собственной жизнью и смертью не располагал. Покончить самоубийством здесь было невозможно. Все было хитроумно продумано до тонкостей. В камере не было ни дверных ручек, ни гвоздей, ни даже спинки кровати, чтобы привязать веревку и повеситься.

У него нет нормальной простыни, нет вообще ничего, чтобы эту веревку изготовить. Стены прямо от пола специально наклонённые, биться о них головой не имеет смысла. Острые углы отсутствуют. Кровать низка до такой степени, что и стоя на коленях, голову о нее разбить невозможно. Металл в руки не дают, посуда деревянная, вилок узникам не полагается.

В конечном счете, всевидящее и недремлющее око за стеклом так или иначе пресечёт любую попытку самоубийства.

Свет горел практически всегда, днем ярче, ночью чуть приглушеннее, так что надзиратели все время видели Якова. Поначалу неотрывный взгляд, от которого не спрячешься, казался невыносимой пыткой, но потом Штольман привык.

****

- Анна, нам нужно поговорить! - улучив момент, обратился к дочери Виктор Иванович. Прошло уже несколько дней. Анна немного успокоилась и по-прежнему коротала время в своей комнате, не стремясь выйти из дома.

Аня подняла на батюшку глаза, и тот положил перед ней газету. Судя по громким заголовкам, это было издание столичной прессы.

На всю страницу гремел заголовок: “Разоблачение немецкого шпиона: знаменитый петербургский следователь помещен под арест”.

Аня схватила газету и пробежалась глазами по строчкам.

- Так Яков Платонович в тюрьме? - растерялась она.

- Да, и, очевидно, по политическому делу. Эта газета не единственная. У меня есть еще и другие. В них одно и тоже - грязные отвратительные обвинения.