Розка

Мне надо было умереть где-нибудь в самом конце войны. Увидеть, что зло кончилось, и умереть. Моей вакцины было слишком много – у Советов, у Гитлера, в варшавском гетто, в Армии Крайовой, в Китае, в Абиссинии. Моей вакцины было так много, что ее не все выдерживали. Мне надо было умереть до того, как мой старый и добрый друг зачем-то написал на меня донос…»

Чех с венгерским именем Арпад, отец которого был венгром, а отчим – чехом, хочет вернуть условной «Праге» Рудольфа Вайгля, отчим которого был поляком, а отец, погибший в автокатастрофе, – чехом. Кровь и память. Мне вообще не нравятся эти слова. Особенно «кровь».

«Ты все еще уверена, что обсцессия Арпада не так тяжела, как твоя?» – усмехается Марк.

* * *

Отец Мегги бездомничает интеллигентно и даже спортивно. Утром у него Феликс с мечом и ногой, застревающей в воздухе. Еще у Феликса кофе, электричество и вай-фай. Отец Мегги давно пристрастился к Интернету. Все еще, конечно, немного страшно. Все еще кажется: нажмешь не на ту картинку, и выпрыгнет сразу джинн с черной ширмой, и все заурчит и сломается, потухнет. Но если потихоньку, со вниманием и аккуратно, то там, внутри, есть все.

Это разное «все». Раньше для жизни нужны были книги: чтобы не разговаривать с Андреасом, чтобы не нервировать жену, тогда еще не покойницу, не расстраивать вздохами и охами Маргариту, нужны были книги. Читать – это жить и хорошо, и молча. С фильмами немного не так. Но если с наушниками, то почти похоже. Правда, на фильмах отец Мегги начинал подхрапывать и запрокидывать голову. В общем, немного позорил жену и дочь.

Теперь, когда ноутбук принадлежит не ему, а Феликсу, длинные встречи внутри Интернета стали невозможными. Зато легко находилась еда. Благотворительную, от всяких Красных Крестов и Граждан в Беде, он выбирал лишь изредка, потому что в такой еде было много горя, много разных цветастых людей, таких же старых, каким бы он сам, и молодых, но тоже почему-то старых, исполосованных незабытой другой, наверное, страшной жизнью. Бесплатно ели и дети – сосредоточенные и покорные дети, – и быть рядом с ними, погасшими и не шалящими, становилось иногда нестерпимо. Суп, протертый и яркий, то зеленый, то оранжевый, то темно-бордовый, совсем не лез в горло.

Отец Мегги любил другую еду. Еду, которую всегда давали после ивентов. Ивент – это такое событие или мероприятие даже. Например, когда писатель рассказывает о своей книге. Или привозят документальный фильм. Или научные работники собираются, чтобы распространить свои знания среди обычных людей. Бывали еще политические ивенты, или галерейные, или музыкальные. Маргарита часто брала его с собой. И он знал, как и где искать, как регистрироваться, когда приходить, чтобы занимать место, где бы он был совсем-совсем никому не виден. Еда тут была не горячая. Бутерброды, пирожки, конфеты, фрукты. Зато можно было незаметно взять с собой. И можно было еще выпить вина.

Язык, кстати, не имел значения. Он, конечно, старался выбирать своих – украинских. А на русские не ходил. Там с едой подавали психозы и безумия. А этого добра и так с головой. Зато немецкие – при частичном или даже полном непонимании речи – отец Мегги выбирал часто. Если место оказывалось совсем незаметным, он подремывал часик-другой и к фуршету был уже совершенно бодрым огурчиком, способным своротить такую рожу, что все вокруг думали, что он не просто так, а какой-то выдающийся левак и его свитер – полусинтетический, с катышками, не от бедности, а из принципа.