Розка

Но всего лишь монетка… Та, на которую ничего не купить. Хозяин в сердцах бросал ее на пол. Если бы она была чуть тяжелее, то пробила бы даже земную кору и дошла до ядра. С такой вот силой разочарования бросал хозяин не годную денежку. Потом поднимал, конечно: на одну ничего не купишь, а на десять уже можно, монетка к монетке, курочка по зернышку, в конце концов, этот хотя бы что-то заплатил, многие ели, спали за так, а потом еще угрожали ножом. Он поднимал и переставал верить своим глазам. Никчемная, жалкая подачка превращалась в целое состояние, вырастала до огромной деньги – золотой, тяжелой, как крестьянская лошадь, красивой и исполненной всех надежд и обещаний.

На эту волшебную деньгу хозяин превращал таверну в дом: возводил второй этаж и третий мансардовый – под острой треугольной крышей. Четыре больших окна и восемь маленьких – мансардовых, чтобы там, на самом верху, о котором вообще не думалось и не мечталось, всегда было светло, чтобы видеть, как солнце встает и как оно садится.

Дом, в котором я живу, построен на денежку Парацельса. Она, увеличенная до целого состояния и большого – метр на метр размера – красуется на белом фасаде. Каждый может увидеть.

И если их, таких домов, полно, то это история о том, что разозлиться – можно. Что в сердцах или от разочарования бросить что-то на землю или броситься самому – тоже можно. Это история о том, что несбывшаяся мечта не должна превращаться в комок, который нужно вежливо и прилично глотать, чтобы люди ничего не сказали. Иногда надо позволять себе швырнуть обиду оземь, чтобы потом, поднимая ее, никчемную и разбитую, убедиться, что при хорошем – разрешенном – приложении сил даже в сторону дури, все может измениться в один момент. Да?

Нет. Когда Марк злится по-настоящему, то все – нет. «Убери, – говорит он. – Убери, снеси к чертям предыдущий кусок. Не позорься. У тебя нет для него языка. Ни у кого нет еще языка. Нельзя заставлять других жевать бумагу вместо слов. Там все плоско, вымучено и сериально. Не надо делать «Василия Теркина на том свете». Выплюнь! Или я снесу это все сам. Ты не можешь писать о войне. У тебя дикие, плоские, как клетки эпителия, метафоры, у тебя нет для этого языка, ты слышишь меня? Слышишь? Убери! Убей этот текст!»

«Нет языка? У меня ни для чего нет языка», – говорю я обиженно, но почти примирительно. Но это не помогает. Марк в бешенстве. Его зрачки становятся узкими, а взгляд – белым. Его голос похож на хрип или свист. «Убери!»

«Вот также ты сказал убрать-убить Риту, помнишь?»

«И в чем я был не прав?»

Я подловила его. Злость его выпорхнула, оставив металлический привкус, похожий на привкус крови. Он перевел дыхание, чуть-чуть испуганно и совсем немного – виновато: «Давай остановимся, ладно?»

Ладно. Давай. Я выделю этот кусок курсивом. Если хочешь, покрашу его в зеленый или в красный. У нас есть еще время и чтобы выбросить, и чтобы оставить. Я тоже не хочу ссориться. Потому что я не знаю, как жить, если ты молчишь.

* * *

Никому не интересен немец Андреас. Предполагается, что он – статист в документальном кадре чужой и непонятной ему трагедии. Он не интересен друзьям, которых, в сущности, никогда не было. Потому что у тех, кто не интересуется музыкой, боксом, футболом, у с детства толстых, у с юности лысых почти не бывает друзей.

С ним скучно, потому что он умник и педант, потому что он любит книги, потому что стены его квартиры всегда белые, и белые двери, и, если бы не старый паркет, то полы бы тоже были белыми. Но кухню он покупает уже вместе с Мегги. И выбирает красную, вызывающую настолько, что скидка на нее удивляет даже продавцов. Андреас тоже их удивляет. Человек в вечной клетчатой рубашке не должен загораться при виде красной, возможно, даже алой, кухни.

Но после покупки Адреас не интересен и продавцам. Пациентам – тоже нет. Он хороший психотерапевт, он умеет работать так, чтобы пациент думал, что выздоровел сам, что и не болел вовсе и больше никогда не будет. Ни тревожиться, ни спасаться вином от панических атак, ни пропадать в казино, ничего такого – плохого и горького – больше не будет. «Спасибо, герр Андреас», – говорят они дежурно. Потому что за что спасибо, если вся сила – внутри, а не в словах этого странного растрепанного и рассеянного, совершенно не модного, одни золотые часы на цепочке чего стоят, полуврача. Внутри сила и всегда там была. Да.