Розмысл царя Иоанна Грозного

Лихо затеял Симеон. Сами собой сжимались кулаки у бояр, и наливались ненавистью глаза. Слыхано ли, чтобы для зелья целебного занадобились блохи из постели господарской?

Но дьяки, подьячие, недельщики, губные старосты – были неумолимы.

– Волит Бекбулатович колпак[53] блох княжьих, – а наша стать – холопья: не прошибить той грамоты лбишками приказных!

Про себя зло бранились бояре, а постели подставляли. Осилишь нешто худородного татарина кулаком, коли стрельцы ему, точно природному царю, крест целовали!

От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги собирали блох.

Под конец сдались окольничие, ударили челом Симеону:

– Велик колпак, батюшка: почитай шесть батманов с лихвой зерна схоронишь в нем. Нешто нагнать в него таку силищу блошью?! Да к тому же грех-то, прости ты, господи, – скачут еще те блохи окаянные, склевали б их вороны!

Бекбулатович снарядил в Александровскую слободу гонца.

Грозный сидел с советниками за убогим столом и, надрываясь от хохота, слушал весть.

На звоннице заблаговестили к вечерне.

Иоанн поднялся и с глубоким чувством перекрестился. За ним вскочили остальные.

– Звон-то сколь сладостен, великой боже мой! – выдохнул елейно царь. – Воистину велелепен Бог-Господь!

И, направляясь к двери, обратился к гонцу:

– Наказывав аз Симеону любезному без малого колпак. – Он подмигнул и захватил нижней губой в рот усы. – А ежели недохват, – поглазел бы…

Его давил смех. Ряса на спине то собиралась глубокими бороздами, то расправлялась, упруго облегая выдавшиеся ключицы. Распущенные полы колыхались, как на ветру. Это делало царя похожим на черную, чудовищную птицу, приготовившуюся схватить еще не видную, но сладострастно щекочущую уже обоняние, верную добычу.

– …поглазел бы… в постельках… у боярынь… ге-ге-ге-ге. У боярынь да у боярышень, у горлиц, в ангельских постельках… ге-ге-ге-ге!

* * *

Каждый день Иоанн выслушивал гонцов и веселел.

Бояре негодовали. Видывали они от Грозного позоры; но – чтобы в светлицы, к их женам и дочерям, врывались смерды да обыскивали по постелям, – не бывало николи!

И все чаще слышалось в хоромах господарских:

– Краше, коль туда идет, поношения терпеть от природного царя, нежели выносить издеву от татарвы крещеной!

А Симеон, что ни день, получал из слободы грамоту за грамотой и выдавал их земщине как свою волю.

Зачастили в слободу князья-бояре, вели осторожную беседу с царем, били челом на Касимовского хана.

Потчевал Грозный родовитых гостей студеной водой да лепешками просяными, густо посоленными, мирские речи сводил на Священное Писание, смиренно вздыхал и все больше стоял на коленях на каменных плитах, перед вывезенным из Москвы любимым оплечным образом Володимира равноапостольного.

* * *

Стоном стонала Русия:

– Антихрист пришел! Свету преставление! Остатние дни перед Страшным судищем!

Верные людишки царевы поднимали народ:

– Волим собора! Челом бьем Иоанну Васильевичу! Самодержавству его начало от святого Володимира! Он родился на царство, а не чужое похитил!

И игумены, и архиереи, и все духовенство, от высшего сана до крайнего, поклонились в пояс вотчинникам-боярам.

– Волим собора! Не было того на Русии, чтобы дарственные – злодейскою дланью у монастырей отбирать! Не было того, чтобы, как ныне, точно ворог лихой, басурмен Симеон из храмов Господних вывозил злато, серебро и самоцветные каменья бесценные!

А Иоанн заперся в своей келье и никого не допускал к себе.

Колымаги с ризами золотыми и каменьями жертвованными, с казной, завещанной благочестивыми радетелями веры во спасение душ своих и в вечный живот, двигались по ухабам и колдобинам русийских дорог, к крепким хранилищам царевой казны.

И, когда шепнул Фуников, что прибрана к месту остатняя колымага, – царь показал милость боярам, дожидавшимся его многие дни с челобитною.

Желтый, как солнце в северы, согнутый и отощавший от долгих постов, слушал царь грамоту Бекбулатовича о том, что отбирает он дарственные, коими володеют все монастыри русийские.

Вдруг он разодрал на себе рясу иеромонашью и, точно преследуемый призраками, убежал.

Трое суток никто не видел царя. Лишь Фуников приходил по ночам потайным ходом для совещаний.

Но совещания были скорее похожи на спокойные собеседования, чем на строгое обдумывание дальнейшего, так как главное было выполнено с успехом, превзошедшим все ожидания.

В слободе же было положено великое постничанье, и неумолчно, как в Страстную седьмицу, надрывно плакали колокола.

На четвертые сутки, после утомительной службы великопостной, пошел царь саньми на Москву.

Красная площадь была до отказа забита народом.

В изодранной рясе, немощно опираясь на посох, вышел на площадь Грозный. Он собрался что-то сказать, но, вместо слов, из груди вырвались жуткое всхлипыванье и стоны. Безысходная скорбь, беспросветность лютого одиночества, непереносимая обида и вселенская туга были в этих стенаниях.

Вцепившись в свои волосы, царь повалился наземь и зарыдал.

Вздрогнула площадь.

Там и здесь сдушенно заплакали люди.