Розовощекий павлин

Ах, шалунишка! Ох, шалунишка! У-у, шалунишка!
Где твое ушко? Гудок-простушка? Растай, манишка!

Зачем чулочек закатан в шину возле подъема?

Ведь этот прочерк смешит мужчину после подъема.

Скатай-ка шинку! Сотри манишку! Смени свой крестик!

Накапай джину – себе в тычинку – а мне на пестик.

Их опьяненье – быка арена во рвах для скачек,

Осемененье – лишь дрожь колена от вялых спячек.

Так зачинают всех чад желанных божки отелей,

Так слишком страстных или жеманных лишают целей.

И быть спокойным, сдержавши спазмы, велит нам Будда.

Дабы достойно из протоплазмы явилось чудо.

* * *

Пропеллер между пальчиков легчайших,
Проем ли глаз, разрез ли вдоль бедра
Я помню до подробностей мельчайших, –
Все замкнуто мифическим «вчера».
И вкрадчивость недвижности звериной,
Укус зрачка, полоска над губой
И пауза меж телом и периной –
Конечно, не измышлены тобой.
Ах, матушки и батюшки созданье,
Тебя ль они задумали в рывке?
И служит ли прямое попаданье
Гарантией полета налегке?

Прозрачные, как лимфа, сухожилья,

Обводит щеку зыбкая волна,
Твои многоступенчатые крылья
Меня относят за пределы сна.
И видимо едва крыла паренье,
Как крестик – тело в верхней пустоте,
А мне подарком – голосок смиренья,
Бессильный выкрик, равный немоте.

* * *

Но в том-то все и дело: мышь – была,
Она, зевнув, над пропастью стояла,
Мой глаз ее не видел, но она
В ночной росе была отражена,
За ней звезда рефлектором сияла,
И рвался конь, отринув удила.

Но дело было, в сущности, не в том,

Я был один, и было жутковато,
Нет, – было страшно, хоть я был один,
Лишь жадный свет глядел из-под гардин,
Я слышал приглушенный вой набата
И вой солдата в колоколе том.

Но дело было все-таки сложней,

Мне позвонили и сказали: «Здрасьте!
Да, родилась. Да, в Пасадене. Дочь.
Она летит к вам. Рейсом – в эту ночь.
К ее прилету потолок покрасьте.
Купите торт… Подумайте о ней».

* * *