Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Я бы лучше столкнул с Левкадского мыса сего ветхого деньми Фаона и сберег бы сию Сафу, не для него сотворенную. Он был виною преждевременной ее смерти. Он погубил Неопытную Музу ее, и, подобно лукавому диаволу, насадил плевелы, кои подавили возрастающую пшеницу[531].

Дашков уже не в первый раз изображает Шишкова искусителем молодых поэтов (как и Уваров в надгробной речи Буниной). В «Легчайшем способе…» он писал, что иные начинающие авторы под влиянием его идей

представляют нам в стихах своих живое подражание тяжелому и грубому слогу Тредиаковского <…> приучились полагать истинную поэзию, истинное достоинство слога в нескладном сборище славянских выражений, неупотребительных в русском языке и несвойственных оному; привыкли думать, что ничему не должны учиться, кроме славеноросийского языка. Напротив того другие юноши, воспитанные в правилах здравого вкуса, просветившие ум свой опытностию всех веков и всех народов, видят, при вступлении в поприще словесности, раскол сей столь усилившимся, что сами не смеют свободно мыслить и часто зарывают талант свой в землю[532].

Шишков, не названный прямо, представлен здесь чрезвычайно влиятельной фигурой, имеющей пагубное влияние на русскую литературу. Таким образом, в ответной речи Дашков развил мысль, что «ветхий деньми Фаон» опасный губитель невинных душ. «Член Чу» уподобил историю Неопытной музы и ее наставника соблазнению невинной души дьяволом («подобно лукавому диаволу, насадил плевелы, кои подавили возрастающую пшеницу»)[533]. А сама ситуация, где у литературного мертвеца, по слухам имевшего сношения с дьяволом, прослеживаются признаки жизни («в полуоткрытых глазах его блистает еще какой-то огонь»), отсылает к народным легендам о заложных покойниках. Дашков размышляет о воскрешении «бедной певицы» (впрочем, невозможном):

С каким бы удовольствием дали мы ей почетное место в мирном Арзамасе. Она отреклась бы от всех прелестей диавольских, от наваждений седого Мешкова и его клевретов; отреклась бы от них и загладила имя свое и своего Фаетона, начертанные неуклюжими буквами в сочинениях Беседы[534].

Конечно, даже если бы Бунина избавилась от «наваждений» Шишкова, она вряд ли бы могла быть принята в «Арзамас»: ритуалы общества не были рассчитаны на присутствие женщин. В любом случае, замечает Дашков, «мрачный Тартар и мрачнейшая дочь Хаоса, Славена, не возвращают жертв своих; заветы вышних сил неизменимы»[535].

Таким образом, в ответной речи Дашкова свойственные ему полемические интонации и сарказм в адрес Буниной были ослаблены, в ней, как и в речи Уварова, основным объектом иронии явился Шишков. О. А. Проскурин объяснял уникальную для арзамасской практики мягкость Дашкова безжалостностью уваровской речи, это вынудило его «взять Бунину под защиту»[536]. Возможно, Дашков был знаком с «Неопытной музой» и увидел в Буниной более сложного автора, чем о том было принято говорить (на это намекают слова о «чистоте духовного тела» «покойной»).