Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Светская дама, дорожащая своей репутацией и упражняющаяся в сочинительстве, настаивает на необходимости того, чтобы писательница была любезна обществу. Ладова не желает быть «неловкой в обращении», причем в отличие от более поздних сочинений, в которых затрагивалась проблема писателя в обществе, таких как «Египетские ночи» А. С. Пушкина (ок. 1835) или «Суд света» Елены Ган (1840), акцент здесь сделан не на конфликте писательницы и света, а на важности соответствия первой представлениям о «любезности».

Таким образом, используя образ графини Ладовой, Кюхельбекер подчеркнул, что светские женщины по-прежнему лучше владеют французским языком, чем русским, что литература для большинства из них — хобби, которое они готовы разделить лишь с близким кругом. Для многих из них важно то, что профессия писательницы не поддерживается светским обществом.

Кюхельбекер продолжал время от времени проявлять интерес к проблеме женской литературы. Так, в дневнике за 1833 год появится запись:

У нас мало женщин-поэтов: из известных одна только Бунина не совсем дурна. Тем приятнее было мне найти в «Сыне отечества» (на 1823 г.) несколько стихотворений девушки не без дарований; подпись ее Е. Ф. Б.[566] Последняя из ее пиэс, напечатанных в этом журнале, — «К Лире» — даже может назваться в своем роде (тоскливом) прекрасною[567].

Запись сделана через тринадцать лет после первой публикации «Взгляда на текущую словесность», но, как видно, с точки зрения Кюхельбекера ситуация не изменилась: в 1820 году он писал, что «женщина-поэт явление редкое в нашем отечестве»[568], в 1833‐м отмечал, что по-прежнему «у нас мало женщин-поэтов», а саму поэтессу аттестовал почти в тех же словах, что когда-то Бунину: если Бунина была «поэт с дарованием», то Е. Ф. Б. — девушка «не без дарований». Отношение к самой же Буниной меняется: она «не совсем дурна» только на фоне других сочинительниц стихов. В статьях, предназначавшихся для широкой аудитории, Кюхельбекер мог намеренно «завышать» оценку Буниной, исходя из тех соображений, что она единственная женщина-поэт, достойная внимания. Однако важно вновь подчеркнуть, что в журнальной публикации Кюхельбекер не использует типичные для разговора о женской поэзии выражения. Важно и то, что в дневниковой записи критик все так же особо выделяет Бунину.

Самой высокой оценки Кюхельбекер удостаивает рано умершую Елизавету Кульман (1808–1825):

Елисавета Кульман — что за необыкновенное восхитительное существо! Стихи ее лучше всех дамских стихов, какие мне случалось читать на русском языке; но сама она еще не в пример лучше своих стихов. Сколько дарований, сколько души, какое воображение! и это все должно было погибнуть семнадцати лет! <…> «Неисповедимы пути Провидения»; и точно, как не называть их неисповедимыми, когда подумаешь, чем бы могла быть Елисавета, если бы смерть ее у нас не похитила так рано![569] [570]

Еще больше, чем поэзия, Кюхельбекера привлекает личность безвременно умершей юной поэтессы, он буквально очарован ею:

Как жаль, что я ее не знал! Нет сомнения, что я в нее бы влюбился, но эта любовь была бы мне столь же благотворна, сколь были мне вредны страстишки к мелким суетным созданиям, в которых не было ничего изо всего того, чем дарило их мое слишком щедрое воображение[571].

Ее стихи способствуют увлечению Кюхельбекера, но поэзия отступает на второй план перед ярким образом Кульман, созданным А. В. Никитенко в биографическом очерке. Похожим образом Кюхельбекер сожалеет о так же рано ушедшем Андрее Тургеневе (1781–1803):

Несчастна Россия насчет людей с талантом: этот юноша, который в Благородном пансионе был счастливый соперник Жуковского и, вероятно, превзошел бы его, — умер, не достигнув и двадцати лет[572].