Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

В этой статье Кюхельбекер продолжает пересмотр достижений элегической школы. Он критикует фон-дер-Борга за подбор авторов для перевода на немецкий язык и снова выдвигает на передний план русской литературной жизни Державина, Боброва и Катенина. Своего рода показателем эволюции взглядов Кюхельбекера становится его отношение к Катенину. То, что в 1820 году принималось с некоторыми оговорками, к 1825 году критик видит абсолютным достоинством и заключает: «…его стихи единственные во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической»[557]. Кюхельбекер ставит поэтессу в один ряд с этими поэтами, Бобровым и Катениным, им всем дана общая характеристика, на что указывает анафорическое указательное местоимение: «…таков Катенин… Таков был некогда Бобров… Такова, наконец, госпожа Бунина». Он подчеркивает самобытность разбираемых авторов, и важно, что Кюхельбекер рассматривает Бунину не в контексте «дамской» литературы, а в контексте универсальной (для него самого) эстетической системы.

В статье «Взгляд на текущую словесность» (1820) Кюхельбекер, по сути, наметил новые принципы анализа женской поэзии. Он не считал, что любые женские стихи достойны похвалы, но и не был противником женского творчества. Кюхельбекер рассматривал стихи Буниной с точки зрения их самобытности — важнейшего для него критерия истинной поэзии, не делая поправок на пол сочинительницы. Бунина интересна ему сама по себе, как поэт со сложными эстетическими принципами. Кюхельбекер делит поэзию на истинную (самобытную) и модную (подражательную), поэтому для него проблема женского литературного творчества в данном случае не важна, и он сосредоточивается на проблемах поэтики.

Некоторые высказывания Кюхельбекера свидетельствуют о том, что акклиматизация женщин в литературе его занимала, хотя, безусловно, и не была магистральной темой его размышлений. Так, в «Русском Декамероне 1831 года» графиня Ладова, «умная и любезная московская барыня»[558], признается своим гостям в том, что она пишет по-русски, но не желает при этом прослыть писательницей:

Я женщина и, к стыду моему скажу, выучилась порядочно по-русски уже по замужестве; и — прошу не смеяться, и я пишу, и пишу по-русски! При этом слове: пишу, удивление было всеобщее; Саблев уже готовился вооружиться насмешкою на сестрицу-писательницу и на всех женщин-авторов; но графиня <…> продолжала: <…> У нас женщины-писательницы смешны не потому, что писательницы, а потому, что смешны <примечание автора: «NB. Действие происходит шесть лет тому назад». — М. Н.>. Не то во Франции, Германии, Англии. Признаюсь, впрочем, в своей слабости: пока у нас не будет писательниц хороших и не только хороших, а таких, которые в то же время были бы и любезными светскими женщинами, я бы не желала прослыть автором[559].

Графиня соглашается прочитать свои сочинения лишь для того, чтобы занять гостей, оказавшихся в ее имении из‐за эпидемии холеры, но просит их сохранить ее «слабость» в тайне. Впрочем, ее чтение остается за рамками «Русского Декамерона».

Этот текст до сих пор недостаточно исследован, но давно отмечена его важность в авторской эволюции Кюхельбекера:

…произведение должно было состоять из прозаического обрамления, где в форме диалогов излагались литературные взгляды автора, и поэтических текстов, в которых на практике закреплялись теоретически сформулированные принципы <…>

Эти прозаические куски, в сущности, мало связанные с включенной в текст поэмой «Зоровавель», показывают развитие литературных воззрений Кюхельбекера и являются закономерным дополнением к его литературно-критическим статьям[560].

Последнее из приведенных наблюдений, на наш взгляд, объясняет появление в «Русском Декамероне» размышлений о женском литературном творчестве.