Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Кокетство, мой милый друг, не есть важнейший из пороков наших: естьли шестнадцатилетняя кокетка хочет только казаться хорошей, то она узнает скоро, что надобно еще быть любезной, для того чтобы нравиться. <…> и женщины под старость доводят иногда страсть к кокетству до того, что оно делает их добрыми <…> Одна желает привлечь на себя внимание всех тех, с кем она знакома; для другой хочется особливо быть известною <курсив мой. — М. Н.> <…> последняя видит в них <окружающих. — М. Н.> одно то, что они могут способствовать ея известности[140].

Для русской культуры первой половины XIX века типично уподобление поведения «ученой женщины» аморальному поведению. Наиболее ярко это проявилось в устойчивом соотнесении «публичного» характера женской литературы и распутства: «продажа» писательницей ее «тончайших» эмоций и «интимнейших» чувств неявно, но отчетливо сравнивается с проституцией:

Но я не понимаю, как желать разговора женщины, которая сказала конечно все, что она имела лучшего, в книге, напечатанной числом до двух тысяч экземпляров; которой чувства самыя нежныя, и мысли самыя тонкия продаются за сходную цену во всех книжных лавках, и которая наконец всем, что могло удивить в уме ея или пленит в ея характере, великодушно пожертвовала успеху своего сочинения. <…> и для самого мужчины, восхищенного более других живостию ея идей и откровенностию ея характера, не лестно думать, что, расставшись с ним, она войдет, может быть, в такое же свободное сообщение со всею публикою через руки своего типографщика[141].

Публикация женских сочинений под псевдонимом, с точки зрения автора, была более извинительна, но все же достойна порицания, так как эти сочинительницы имеют «еще более гордости, нежели скромности». Любопытно, что в примечании издатель толкует возможное расширение круга писательниц как угрозу общественной морали:

Хотя это и не касается до нас, ибо мы не имеем еще 150 женщин авторов, как теперь во Франции, по исчислению любопытных; но не худо предупредить зло, которое, может быть, нас ожидает скоро[142].

Исключением была только мадам Жанлис, педагогические сочинения которой Измайлов часто публиковал на страницах «Патриота».

В отличие от Макарова, издателя «Аглаи» (1808–1810) П. И. Шаликова литературная акклиматизация женщин не беспокоила, по крайней мере на уровне журнальной рефлексии. Следует отметить, что его позиция вряд ли всерьез учитывалась современниками. Личность Шаликова, его творения и литературные вкусы были предметом постоянных насмешек: «московский Граф Хвостов», «Вралев», «Вздыхалов», «писатель Нуликов», «кондитер литературы» — вот неполный список прозвищ, которыми награждали его современники. Однако для историка литературы позиция Шаликова-издателя, безусловно, представляет интерес. Ему неизменно покровительствовал Карамзин, вероятно отдавая должное неустанным трудам своего последователя. Впрочем, говоря о том, что Шаликов был последователем Карамзина, следует помнить, что это не исключало расхождений с главой русского сентиментализма.

«Женская» проблематика возникала на страницах журнала неоднократно:

…идеал женщины обрисовывается в журнале в многочисленных произведениях разных жанров, большую роль играют авторские ремарки и подстрочные примечания, тематическую направленность характеризует и сам круг оригинальных и переводных сочинений, отбиравшихся Шаликовым для публикации[143].