Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Да будет ли конец у эписто́лы сей?
Сочти-ка, сколько насказала!
А проку нет — всё дрянь!
Пожалуй же отстань
Неверные давать сравненья!
Тот час и к солнцу обращенья…
Ну что в вас общего? — вся та хвала,
Все сказанны доброты,
Которые себе столь громко придала,
Суть глупости оплоты![350]

Выбор объекта поэтесса объясняет тем, что у нее недостаточно творческих сил, чтобы писать о чем-либо другом:

Эклогу б сочинить, хотя в забаву света.
Да к ней приятная нужна свирель;
А их нигде здесь нет продажных.
<…>
Куда ни кинуся — везде беда!
Что ж Бога мне гневить!
Вить с рифмою ложится!
Одно препятствие: идей не соглашу[351]

.

Как и в стихотворении «Тем, которые предлагали мне писать гимны», поэтесса вновь пишет о том, что не может писать ни идиллии, ни оды, поскольку ей не достает для этого сил и возможностей. Путь к героической оде закрыт, поскольку женщине неизвестна военная жизнь: «Но как мне то воспеть, чего не знаю!.. / Геройства нет в душе — и мщеньем не пылаю; / К тому ж кровавых битв смертельно я боюсь…»[352] Писать торжественные оды поэтессу отговаривают читатели-критики, уверяющие, что для этого ей не хватает таланта, она соглашается и отвечает: «Покорствую».

Здесь можно усмотреть не только упомянутое выше следование правилам литературного этикета, но и ироническую позицию: Бунина нарочито сниженно говорит о своих литературных талантах. В той же «Неопытной музе» были напечатаны идиллии, а также стихотворения, тяготеющие к оде — то есть стихотворения в тех жанрах, от которых отказывалась героиня «Моего портрета». Таким образом, поэтесса как бы позволяет читателям раскрыть свою литературную игру. Она помещает занятия поэзией в один ряд с вышиванием и музыкой (здесь имеется в виду музицирование как традиционно женская светская практика, а не как высокое искусство), которые ей не даются: «Вооружусь терпеньем, / И с новым рвеньем / То ж самое адажио учу»[353], иронически травестируя представление о женской поэзии как о еще одном роде рукоделия. Во фразе «…лира не моя эмблема»[354], безусловно, обыгрывается надпись на гравированном титуле «Лира спасла меня от потопления».

«Критики» в «Моем портрете…» твердят, что поэтессе не сравниться с Державиным:

Хотя б Державина похитила ты струны;
Но важность, сладость и перуны
От рук его не перейдут к тебе….
Оставь, когда угодно так судьбе,
Оставь лишь одному ему влиянья
Столь дивные в умах производить[355]

, —

и поэтесса соглашается с ними, более того, она словно упреждает их пожелание: «Покорствую — / к тому ж и в голове моей / Родились вдруг желаньям перемены»[356].

Возможно, короткая похвала зиме и ее противопоставление осени является комплиментарной отсылкой к поэзии великого современника: «Державин создавал образ поэта, хорошо осознававшего свою „северную идентичность“, и подчеркивал это не только в своих произведениях, но и за их пределами»[357]. Поэт использовал элементы зимнего пейзажа в «Анакреонтических песнях», на фоне зимнего пейзажа изображен сам Державин на портрете Тончи, причем, как отмечает Бёле, личные бумаги поэта свидетельствуют, что выбор фона и проработка деталей полностью принадлежали ему. Кроме того,

зима приходит в оду с этими замерзшими сатирами и задремавшими «с скуки» нимфами — и это тема европейского бурлеска. В XVII веке во Франции было создано несколько произведений, которые так и назывались: l’ hiver burlesque, бурлескные зимы. Зима, сезон «мира наоборот», встречается с бурлеском — жанром «мира наоборот». Державин это почувствовал, развил и превратил в одну из важнейших тем русской поэзии[358].