Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

В монографии «Беседа любителей русского слова» М. Г. Альтшуллер высказал предположение, что «Падение Фаэтона» было сатирой на Александра I. Исследователь утверждает, что в 1800‐е годы существовала «аллегория Фаэтон — неумелый царь Александр I», впервые развернутая в стихотворении Г. Р. Державина «Колесница»[409]. Эта версия нуждается в уточнении — причем уточнить необходимо как трактовку бунинского «Падения Фаэтона», вообще малоизученного, так и интерпретацию сюжета о Фаэтоне в означенные годы.

Державин датировал начало работы над «Колесницей» 1793 годом, а окончание — 1804‐м. Поводом к ее написанию, как указывал сам поэт, послужила смерть Людовика XVI. Однако А. В. Западов передатировал стихотворение 1804 годом, а в качестве адресата обозначил «Александра I и кружок „молодых друзей“ императора»[410], не аргументировав свою версию. Альтшуллеру она показалась убедительной, в качестве дополнительного аргумента он привел — вслед за Гротом — свидетельство графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина о популярности «Колесницы» (в его письме к Державину): «Копиев столько писец мой писал по требованию желающих, что, думаю, он знает ее теперь наизусть»[411]. Исследователь счел, что «вряд ли такой интерес был вызван событиями десятилетней давности»[412]. Однако если следовать этой логике, то успех у читателей может иметь только политически злободневный текст. На наш взгляд, реплику Мусина-Пушкина можно считать лишь косвенным подтверждением версии, так как список был основной формой распространения стихов в тот период; кроме того, почти каждое стихотворение, выходившее из-под пера Державина, читающая публика встречала с большим интересом. Т. И. Смолярова, опираясь на воспоминание Остолопова, уточняет политические мотивы, побудившие Державина вернуться к тексту:

По свидетельству Остолопова, к работе над «Колесницей» Державин вернулся, «когда получено было известие о насильственной смерти Бурбонского Принца Дангиен». Таким образом, история державинского текста связывает собой две трагические точки европейской истории рубежа XVIII–XIX веков — казнь Людовика XVI в 1793 году и расправу над герцогом Энгиенским в марте 1804 года[413].

Для создания «устойчивой аллегории» одного стихотворения (даже державинского), видимо, будет мало. Не в пользу версии Западова говорит и то, что Державин не единожды обращался к судьбе Людовика XVI: стихотворения «На панихиду Людовика XVI» и «На смерть собачки Милушки, которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти» датируются тем же 1793 годом, что и «Колесница» согласно прежней датировке. В конце XVIII столетия фигура Наполеона привлекала все большее внимание в Европе: взятие Тулона в 1793 году, командование итальянской армией, поход в Египет и его стремительный взлет к вершинам власти вызывают, на наш взгляд, куда больше ассоциаций с «Фаэтоном», чем деятельность Александра.

Еще одна параллель обнаруживается в записках историка и дипломата Луи-Филиппа Сегюра: именно там аллегория, впервые использованная Пиндаром в первой Пифийской победной песне, появляется применительно к французскому трону, на что указал в комментарии к «Колеснице» Я. К. Грот[414]. Говоря об обстоятельствах, которые предшествовали Великой французской революции, Сегюр заметил: «Престол был похож на колесницу, у которой сломалась ось, и лошади уже не повинуются вожжам»[415]. Применительно к российскому престолу в 1803–1804 годах сравнение выглядело бы неоправданным: образовательные реформы, которые проводил в это время Александр I, не вызывали у консерваторов резкого неприятия. В таком контексте стихотворение Державина могло прочитываться как своеобразное предсказание судьбы скорее французского правителя, нежели русского царя.

На вероятные французские политические коннотации «Колесницы» указывает и следующий сюжет. В июле 1804 года Державин писал И. И. Дмитриеву: «Гр. Хвостов нарочным письмом выпросил у меня позволение напечатать в своем журнале Колесницу… Я позволил»[416]. А еще через год, в 1805 году, Д. И. Хвостов опубликовал в «Журнале российской словесности» стихотворение «Безначалие» со следующим примечанием: «Окончание кровопролитной Французской республики и мечтательного равенства возбудило во мне желание сочинить сию оду. Мысль иносказательного содержания почерпнута из прекрасного сочинения Г-на Державина: Колесница…». Приведем текст «Безначалия» по журнальной публикации:

Несчастны своевольцы в Мире!
Кто ваших стал конец судьбин?
Кто дерзостный предстал в порфире,
Кто он? — Кто сей Алкменин сын?
Зачем низринули законы,
Попрали олтари и троны
И крови пролили моря?
Где ваши равенства чертоги?
Злодейства совершили многи,
Чтоб взять из праха вам Царя.
<…>
Возница дерзкий и несытый,
Что честолюбие зажгло,
За токи все кровей пролиты
Воздаст вам седьмерицей зло;
Востягнет грозными браздами;
Обременит трудом, бедами,
Чтоб дух исторгнуть мятежей;
Чтоб вы, презренны целым Миром,
Пред новым гордости кумиром
Не смели воздымать очей![417]

Стихотворение Хвостова представляет собой перепев державинской «Колесницы», и эта связь позволяет расширить интерпретационное поле сюжета о Фаэтоне. Если, как считает Альтшуллер, поэма Буниной и попадала в некий политический контекст, то скорее во французский — так как предшествующие обработки сюжета (у Державина и у Хвостова) ассоциировались именно с политическими событиями во Франции. Альтшуллер не настаивает, что Бунина подразумевала под Фаэтоном Александра I, но считает это возможным, поскольку она «была хорошо знакома с Державиным, входила в „Беседу“, дружила с Шишковым и разделяла его взгляды»[418]. Заметим, что все приведенные исследователем аргументы — в лучшем случае косвенные.

В предисловии Бунина отметила, что беседчики торопили ее с написанием «Фаэтона»[419]. По мнению Альтшуллера, это служит подтверждением их оппозиционных намерений и соучастия Буниной в их демонстрации, однако такой интерпретации противоречит незамеченная деталь в предисловии. Обратимся к тексту:

Председатель должностного разряда Беседы Любителей Русского слова по личному ко мне снисхождению желал непременно в чтении своем иметь мое стихотворение, я по личному к особе его уважению обещала повиноваться. Время протекало. Он непрестанно повторял мне свою волю; я колебалась в выборе содержания, не умела на чем остановиться, — мешкала, — и чтение приблизилось. Тогда-то баснь Фаетона представила воображению моему обширное поле для искусного сподвижника[420].