Розы в снегу

В эти руки взяла она своего ребенка после родов; этими руками его мыла и пеленала, ласкала и кормила; этими руками отерла испарину с горячего лба, когда стало ясно — конец близок…

Слезы опять брызжут из глаз. Она вспоминает Барбару, ставшую после потери сына такой гордой и неприступной. Барбара умерла, и тетя Лена, и маленькая Элизабет, а теперь еще и четырнадцатилетняя Ленхен — такая юная! А Лютер твердит об Иове. Возможно, сыновья Иова были старше. Но лучше ли это было для них?

Нет, Иов — мужчина. Ему были неведомы материнские чувства. Мария, Мария из монастырской церкви — вот она знала, она прошла через те же страдания!

Катарина думает о Гансе, своем старшеньком. Высокий, тонкий, бледный, с широко открытыми глазами — таким предстал он перед ее мысленным взором. Ганс и его двоюродный брат Флориан находятся в Торгау, всего-то в двух часах езды отсюда — но она не знает, как у него дела. Да, сын всегда утверждал, что в школе герра Кроделя и в доме фрау Кродель ему живется хорошо. И учиться лучше там, а не в гудящем точно улей Черном монастыре. Но когда Ганс после похорон сел в фургон, не сглотнул ли он тайком слезы, которые никто не должен был видеть и в первую очередь отец? Его отец! Сам-то Лютер постоянно ноет, как ребенок, — дескать, нечистый слишком уж его мучает, — но другим жаловаться не позволяет и сыну особенно.

Кэте вздыхает. Ее взгляд останавливается на обручальном кольце, которое она носит столько лет. Кроваво светится рубин — на перекладине креста! Да это было кольцо монахини, и монахиня эта, Христова невеста, вышла замуж за земного мужчину. Имя его выгравировано на тыльной стороне кольца. Но снаружи — тонкая работа златокузнеца — изображение Распятого. Что ж, брак — это тоже крест.

Она встает, закрывает окна и поднимается в комнату Лютера.

Когда Катарина входит, он, не глядя на нее, ворчит:

— Тебе следовало бы трижды в день благодарить Бога, за то, что твой муж христианин.

— Я делаю это шесть раз на дню, но можете вы мне сказать почему?

Лютер улыбается:

— Я как раз пишу базельскому городскому совету, прошу, чтобы они не запрещали издавать Коран. Его снова перевели — вот и пусть наши женщины прочитают про турецкие обычаи и про то, как там разрешено мужчине брать четыре жены.

С этими словами он швыряет перо в сторону и начинает копаться в груде книг, валяющихся на столе.

— Вот! Хочу прочитать тебе эпитафию, сочиненную мною для могильной плиты нашей Ленхен.

Лютер с пафосом читает корявую эпитафию из шести строчек, Катарина кивает без особого восхищения.

— Хотел добавить, что мы все желаем быть там, где она сейчас находится, но потом решил, что эти слова могут неверно истолковать.

— Думаю, Отец Небесный знает, для чего мы посланы на эту землю. Нам следует быть покорными Его воле. Не вы ли все время твердите об этом, герр доктор?

— Я и покоряюсь, фрау доктор, и в данном случае даже несколько лучше вас.

— Не вы произвели этого ребенка на свет, не вашу грудь он сосал, не вы кормили его с ложечки.

— Но я тоже его любил.

— Тогда поймите меня: я беспокоюсь о Гансе. Боюсь, что он заболеет от тоски по дому. Я сказала сыну: если тебе будет плохо в Торгау — возвращайся.

— Да чтоб меня черт!.. — Лютер с такой силой ударяет кулаком по столу, что подпрыгивает чернильница. — В кои-то веки у парня появилась возможность взяться за учебу и стать мужчиной; ему хорошо у нашего друга Кроделя, но тут появляешься ты и…

— Я говорю вам: меня беспокоит то, что он бледен. И он так мало ел.

Лютер подскакивает.

— Это было в те дни, когда умирала Ленхен. Кому из нас шел тогда кусок в глотку? Конечно, он переживал за нее, как и все мы. Но я не вижу причины… Нет, Кэте, Ганс останется в Торгау. Это из-за тебя наш мальчик такой мягкий и нежный. Пора ему стать мужчиной. И слышать не хочу о его возвращении.

Лютер возбужденного бегает по комнате, а Кэте время от времени подносит к глазам платок. Наконец она встает и говорит:

— Разве не сказано в Писании, что отцы должны любить своих детей? Надо бы и вам хоть когда-то проявить к ним расположение, а не ругаться беспрестанно.

— Кто любит сына своего, тот воспитывает его! Ты — женщина, тебе этого не понять.

— Я вижу: Господь — строгий отец и вы стараетесь подражать Ему, герр доктор. Но мне иной раз с трудом верится, что Он своего единственного сына…

— Не бери грех на душу, Кэте! Господь это сделал для нас, для всего мира!

— Ну а я так не поступила бы, — шепчет женщина, закрывая за собой дверь.

Этому жаркому дню, кажется, конца не будет. Катарина, вернувшись из пивоварни, остановилась во дворе.

В тени грушевого дерева сидят студенты, тут же сидят служанки, дочь и племянницы Лютеров — как будто во дворе и в саду нечем заняться!

— Эльза, Анна, Маргарете!

Девушки вскочили. Эльза зарделась, Анна потупилась, и только маленькая Марушель с хитрецой глянула матери в лицо.

— Ах, мамочка, ведь слишком жарко!

— Марш в огород! Что — грядки уже политы? Доротее нужны овощи на завтра. И посмотрите, не созрели ли дыни!