Розыгрыш с летальным исходом

Семеныч послушно выполнял все требуемые маневры, и мы благополучно прошли лабиринтом, образованным крохотными клочками суши, на иных из которых даже деревьев не было – голый камень, запятнанный птичьим пометом.

– Это он? – спросила Яна, вглядываясь в даль синей воды. – Твой Таку-каку?

– Он самый.

– Не велик, однако. Не разбежишься.

Чистой водой мы, прибавив ходу, держали курс на остров. Что-то неприятное при виде его шевельнулось у меня под сердцем. Как сказала бы современная писательница – будто нежеланное дитя. Ножкой стукнуло.

– А это что за фигня? – спросила вдруг Яна, указывая на торчащую из воды скалу странного вида. – Маяк, что ли, местный?

Почти цилиндрическая, метра три в диаметре, она возвышалась над водой каким-то загадочным столбом. Или кривоватой башней.

– А… Это интересно, – пояснил наш лоцман. – Это Камень покаяния.

– И чего он вдруг закаялся? – с недоумением заметила Яна. – За какие грехи?

– Это не он кается, – усмехнулся Серега, – а на нем. Так здесь наказывали в прежнее время за грех прелюбодеяния…

– …В особо опасных размерах, – продолжила тоже с насмешкой Яна. – Чего-то ты несуразное плетешь, мореход. Сам же говорил, что нравы у них здесь свободные. Без всяких семейных уз.

– Ну… В некоторых исключительных случаях. Если, к примеру, кто-то соблазнит одну из жен вождя. Или его малолетнюю родственницу.

– И чего ему будет? – с крайней заинтересованностью, будто она прямо сейчас собиралась соблазнить одну из жен вождя, спросила Яна. – Чем ему этот столб грозит?

– В зависимости от степени вины. Высаживают нарушителя, без воды и пищи, на разный срок. Иногда на месяц, иногда пожизненно. Там только голый камень и лужица в углублении, вода в ней солоноватая.

– Круто, – заключила Яна. – Ты давай, Семеныч, подальше обходи этот Камень… преткновения.

– Покаяния, – с усмешкой поправил Серега.

– А то разница большая, – отмахнулась Яна.

Остров вырастал постепенно, вставал из морской пучины, поднимался как гриб под обильным дождем. Опоясанный белой полосой прибоя, густо заросший пальмами по берегу и кустарником по скалам, он, несмотря на дурные предчувствия, тем не менее радовал глаза, уставшие от однообразия морских просторов. Отсюда, так сказать, в профиль, он казался каким-то гребнистым чудовищем вроде бронтозавра, жадно припавшего крутой мордой к воде и далеко вытянувшего длинный зубчатый хвост.

– Обходи с норда, – скомандовал Понизовский, – здесь через прибой не прорвемся. А на том берегу должен быть вход в лагуну.

Что-то больно много он знает, носитель «неполной и недостоверной информации». Впрочем, знания, как и мастерство, не пропиваются и не забываются.

Мы обогнули морду бронтозавра, и нам открылся песчаный берег, зажатый между линией прибоя и густыми зарослями в глубине острова, где просматривались хижины, крытые широкими и блестящими под солнцем листьями. Слева от них на возвышении, на каменном постаменте глыбилось изваяние какого-то монстра с огромным носом и глубокими провалами глаз, внутри которых вспыхивали порой алые и злобные, как мне показалось, огоньки.

Белоснежный коралловый песок побережья так ярко сверкал под солнцем, что Янка, отобрав темные очки у Понизовского, водрузила их на свой уже чуть облупленный носик.

– Вон они! – сказала Янка, показывая рукой. – Аборигены. Какие они черные.

– Очки-то сними, – посоветовал Семеныч.

Из глубины зарослей, из хижин посыпались на берег островитяне. Я поднес к глазам бинокль: темноволосые курчавые женщины в коротких юбочках из пальмовых листьев, бронзовые здоровенные парни в шортах и с дубинками и копьями в руках – в общем-то, не черные и на первый взгляд не очень дикие. Сначала вся эта толпа хлынула на берег, даже вбежала в воду, потом отхлынула и с воплями: «Мату-Ити! Мату-Ити!» помчалась к самой большой хижине, богато крытой не то жестью, не то пластиком. Не добежав до нее, аборигены рухнули наземь, воздели руки и опять издали какой-то слаженный вопль. Из одних гласных.

Дверь хижины (или дворца?) сдвинулась в сторону, и в ее проеме появился толстый мужик в морском кителе и юбочке. И тоже с палкой в руках. На верхнем конце ее, как издали мне показалось, сидел человеческий череп и весело скалил белые зубы в двусмысленном приветствии.

Мы решили выждать, не зная местных обычаев, и где-то в кабельтове от берега стали на якорь.

– Приодеться бы, – сказала Яна.

– Валенки надень, – шепнул ей Семеныч.

– На голову, – добавил я.

Янка смерила нас ледяным взором, спустилась в рубку и вернулась на палубу в короткой юбчонке. С бесчисленными разрезами. И когда она их успела сделать? По местной моде, однако.

На берегу тем временем, дирижируя самому себе жезлом, толстый мужик (видимо, местная власть) сказал краткую речь, и, повинуясь его словам, аборигены снова ринулись на берег и с дикими воплями столкнули на воду лодки.

И вся флотилия двинулась к нам.